– Вы сами знаете.
– Не знаю.
– По лицу видно, что вы догадались.
Костик кивнул. Да, конечно, он догадался, о чем его спрашивали. Он с самого начала знал, что его об этом спросят. И все-таки оттягивал время, всякие мелкие дорожные происшествия описывал, иностранных журналистов, но о том, что случилось на Редьковских песках, умалчивал… Он знал – почему. Он не имел права рисковать, так предписывала ему устная инструкция наркомата.
– Редьковские пески? Это где?
– Под Харьковом, – сказал он. – Мы шли вслед за прорывом.
– Ну, ну!
Ремонтный «газик» в сутолоке боя и ужасающего грохота – била откуда-то сзади тяжелая артиллерия – проскочил зеленую балочку и встал. Не выходили, а выползали на траву. Осматривались, не поднимая головы.
Старший лейтенант ткнул пальцем вперед, туда, где, чуть завалившись набок, беспомощным чудищем темнела среди поля наша самоходка.
Костик узнал: это были СУ-76, моторы на них ставили спаренные, сразу две штуки, справа и слева, и общая блокировка, то есть одной ручкой в обоих моторах включалась одна и та же скорость. Но иной раз не срабатывал синхронизатор, летели зубья. То же произошло и теперь, во время боя…
Оба, и Костик, и старший лейтенант, смотрели на самоходку. Смотрели по-разному. Старший лейтенант с опаской, а Костик с любопытством и интересом. Да он и понимал, что выхода все равно нет, и работу придется исполнять ему. Кто может еще мышью пролезть до этой коробки, юркнуть туда и, свернувшись клубочком, попытаться исправить. Выбора, как он тогда сам понимал, у него не было.
– Не было? Вы уверены?
Костик пожал плечами.
А что еще оставалось делать?
Хотя старший лейтенант ему тогда вовсе не приказывал, он и не мог ему приказать, он только спросил: «Ну?» Что означало: «Как ты думаешь, можешь ли ты это сделать? Если можешь и если хочешь, тогда бери инструмент и в путь, да не тяни, а то потом тяжелей решаться будет».
А может, это Косте показалось, что будто ему так хотели сказать, и это неопределенное мычание «ну» означало иное, то есть недоумение командира перед невыполнимостью задания?
– А экипаж где? – спросил Костик, но спросил лишь затем, чтобы протянуть время и прикинуть хоть на глазок свой маршрут до самоходки, где и как ему нужно проползти.
– Тут они, – указал старший лейтенант на бугорок. – Окопались… Ждут…
Это последнее слово тоже указывало на то, что необходимо работу сделать. Ведь ее ждут, и ждут для боя, который не кончился, а идет сейчас вокруг них.
Костик еще раз смерил глазом расстояние, взял инструмент в холщовой замасленной противогазной сумке и побежал, делая зигзаги и пригибаясь, теперь он был весь на виду.
– Дальше, дальше, – сказали ему. – Что было дальше, Ведерников?
– Я стал работать, что еще?
– Внутри? В самоходке?
– Да. Внутри. Только жарко было. Нечем дышать, – сказал он.
Работал он по привычке на ощупь, отсоединил тяги, рычаги управления. Все как в цехе, но там проще, во всяком случае, знаешь, что кругом бригада, и ты на смене… Можешь перекур сделать, баланды похлебать, отдышаться…
От пота стал весь мокрый. Высунулся наружу, ртом воздух ловил. Старший лейтенант ему из ложбинки рукой махал, мол, пригнись, дурак, башку ведь снесет! Ничего Костик не видел, хотел надышаться воздуха, потому что ослеп от пота…
А снаружи-то солнышко да травка на проплешинах, а чуть дальше солдат бежит, пригнувшись, пулемет за собой тащит. Костик загляделся, как бежит солдат, мелко перебирая ногами, будто в какую играет игру: вправо, влево, и опять вправо, влево… И вдруг кустик вырос на том месте, где солдат пробегал. А когда рассеялись земля и пыль, уже не было никого: ни солдата, ни его пулемета.
Остолбенел Костик от такой картины. Круги красные пошли перед глазами. Тут только дошел до него жест старшего лейтенанта…
Нырнул вовнутрь, а руки дрожат, и никак он не может попасть ключом в нужное место! А тут глухой удар потряс корпус самоходки. Костик ничего не понял: потерял сознание. Ему показалось, что минуту или две он пролежал с закрытыми глазами, а прошел час. И этот час и экипаж, и старший лейтенант ждали: жив или нет этот замухрышистый, отощавший на тыловых харчах слесарек, который добровольно с ними поехал из Москвы, а теперь так настырно пер под самые пули.
Он лишь почувствовал звон в ушах, голова была цела. Он ее руками ощупал. Подтянулся: солнце ударило по глазам. Боже, а тут все тот же праздник весны, он уже забыл в темноте, в железном своем гробу, как это выглядит, будто вечность прошла! Бежит к нему старший лейтенант, не выдержал, значит. Кричит на ходу, что-то указывая вперед. Оглянулся Костик, дымится болванка снаряда возле самого борта, не взорвалась, значит, только брезент землей засыпала! Он еще подумал, что не взорвалась, значит, уже не страшно, а взорвись, так и не почувствовал бы все равно, как тот пулеметчик, что не убежал от своего снаряда.
А старший лейтенант подскочил, лег за гусеницу и кричит ему.
– Хватит! – кричит. – Уходим! Больше нельзя ждать!
А сам к земле жмется и глазом, вывернувшись, на Костика смотрит, и лицо у него белей, чем пыль на гимнастерке.
– А чего ждать? – сказал ему Костик. – У меня же готово…
– Готово? Сколько же часов? – спросил допрашивающий.
– Я не считал, – сказал Костик. – У меня и часов нет.
– Но все же?
– Часа четыре, что ли…
– И все внутри?
– Да. Только там жарко было.
– А дальше что?
Костик задумался.
– Ну, они проползли, опробовали моторы…
– Вы говорите про экипаж?
– Ну да. Развернулись, мы больше и не видели, они ведь в бой ушли.
…Он еще прислушался, лежа в балочке на траве, моторы работали как надо. Но тут что-то рыкнуло за кустами, и в небо наискось к горизонту изрыгнулось пламя. «Катюша», – крикнул старший лейтенант. Вот уж сколько они кроме танков и самоходок там же, на заводе, этих «Катюш» наклепали, а не представлял Костик, что они так противно скрежещут. Для врага – так, наверное, очень противно, а для себя – приятная такая противность, а может, и не противность вовсе.
А еще через несколько минут «газик» во весь опор, высоко подпрыгивая, несся в сторону от боя, и тут только Костик и остальные рядом с ним поняли, что опасность позади.
Костик попросил остановиться, отошел подальше, его качало, как от ветерка. Присев, стал он выташнивать из себя какую-то желтую горечь… Его долго рвало.
41
Он открыл глаза с ясным пониманием, пришедшим к нему мгновенно, что весь допрос и все его откровения случились с ним во сне. А значит, и страхи его с разоблачением нереальны; зазря он трясся там,
