Оллантон.
5
На следующее утро я вышел из дому часов в восемь, задолго до того, как обычно поднимался дядя Ник. Я переделал все дела; за исключением, конечно, репетиции с оркестром, которая начиналась не раньше одиннадцати, а потом устроил себе передышку и пошел осматривать Эдинбург. Утро было сырое и хмурое, но тусклое солнце кое-где золотило камни, и я как завороженный бродил по прекрасному старому городу. В те времена Принсес-стрит еще не была испорчена множеством лавок, которые впоследствии совсем заполонили ее. Я не мог оторвать глаз от замка и Колтон-Хилла, и мне казалось, что я попал в волшебное царство. Целый час я был только художником и все думал о том, как запечатлеть этот воздух и камни, эти теплые и холодные пятна серого, коричневого и внезапной черноты, как передать их почти без линий, одними широкими мазками. Я и думать забыл, что имею какое-то отношение к варьете, оно было так далеко от всего, что я видел вокруг. Однако я не собираюсь рассказывать о себе как о художнике, а вернусь — взволнованный и счастливый — обратно в варьете.
На сцене и за кулисами царил ужасающий беспорядок: вносили декорации, распаковывали костюмы и реквизит, режиссер переругивался с осветителями, уборщики чем-то гремели в зале, оркестранты занимали места и настраивали инструменты, артисты здоровались друг с другом, пытались завладеть вниманием режиссера и осветителей, рылись в нотах, отбирая партии для своих номеров. Я болтался по сцене и уверял себя, что надо со всеми перезнакомиться и подружиться, но в глубине души сознавал, что на самом деле хочу увидеть крошку Нэнси Эллис, а если не удастся, то аппетитную Нони Кольмар или же несравненную черноглазую Джуди, чье прикосновение обжигало.
Тут мне кажется необходимым сказать несколько слов о нравах и сексуальной атмосфере того времени, до первой мировой войны: это избавит меня от многих разъяснений в дальнейшем. Общеизвестно, что с тех пор, — в Англии, разумеется, — секс становился все более и более откровенным; одновременно все большее и большее распространение получали фривольные фильмы, рекламы. Однако многие, и прежде всего моралисты, не понимают, что это имеет и положительную сторону. Новая свобода, пусть даже и вызывает повышенный интерес к проблемам секса, одновременно дает выход чувственности, которая в наше время, так сказать, насильственно подавлялась, что приносило один только вред. Чем меньше было внешних проявлений, тем сильнее секс действовал изнутри, преследуя и тревожа воображение, тем более таинственным и притягательным он был. Оттого, что девушки 1913 года надевали на себя так много одежд и были закутаны с головы до ног, мы все чаще и неотступнее думали о том, как выглядят они без своих платьев. Вокруг всего этого царило какое-то болезненное возбуждение, которое сейчас едва ли возможно. Я был вполне нормальным юношей, ни чрезмерно скромным, ни распутным, но атмосфера вокруг была такова, — теперь я считаю ее удушливой и нездоровой, — что половину своей душевной жизни я проводил в беспокойных блужданиях у той черты, за которой начинались сексуальные поиски и открытия. Сексу как таковому это придавало куда большую пикантность, чем теперь: стиль «милый, но шалун», как его называла Сисси, очень был тогда распространен, но в нем было куда меньше, чем теперь, естественного желания испытывать удовлетворения от связи. На сцене, разумеется, все было много проще и легче: девушки показывали все, что только можно было показать, — а фигуры, как правило, были у них отличные, — но все происходило в рамках самых строгих правил, и это только усиливало фривольность и волнение в крови. Не могу сказать, что, принимая предложение дяди Ника, я думал и о женщинах, однако я очень скоро заразился общим настроением и чувством радостного предвкушения, и мои лицемерные попытки уверить себя, что я просто хочу со всеми перезнакомиться и подружиться, ничего не стоили: на самом деле все мои помыслы были заняты лишь двумя девушками и одной женщиной.
На репетиции с оркестром все номера быстро прогнали один за другим. Я смотрел на Кольмара, который снова вышел из себя и топал ногами, и вдруг почувствовал, что кто-то стоит совсем рядом. Это была Нони, на сей раз в юбке и длинном плаще, но все равно чрезвычайно привлекательная. У нее были зеленоватые глаза, нескладный нос и пухлая нижняя губка, которую она обиженно выпячивала по малейшему поводу.
— Дядя всегда сердится на музыкантов, — сказала она с улыбкой.
— А мой даже разговаривать не желает с дирижером.
— А кто ваш дядя?
Я рассказал ей о себе и о дяде Нике.
— Вы его боитесь?
Я ответил, что не боюсь, и это, в общем, была правда. А разве она его боится?
Она придвинулась вплотную, и я почувствовал запах ее духов и ощутил на руке прикосновение груди. Она прошептала — не стану передавать ее ломаный английский, — что я, наверное, очень храбр, потому что все, кого она знает, за исключением, может быть, ее собственного дядюшки, боятся дяди Ника. И я понял, что дело тут не только в его резкости и раздражительности, — это было бы вполне понятно, — но в том, что она сама и некоторые другие, кого она не назвала, дядю отождествляют с его номером «индийского факира» и приписывают ему какую-то демоническую, колдовскую силу. Говоря это, она изо всех сил прижималась ко мне и кончила тем, что запустила свои горячие пальчики прямо мне за воротник, но тут же резко отпрянула: ее дядя кончил воевать с дирижером. Теперь над музыкантом склонилась длинная меланхолическая физиономия Баррарда. На плечах его висело неизменное чудовищное пальто, а на голове красовалась твидовая шляпа.
— Послушай, Гарри, старина, — говорил дирижер. — Твои песенки мы сыграем даже во сне. Так что не тревожься. А когда ты принесешь что-нибудь новенькое?
— Это кто тебя науськивает? — злобно рявкнул Баррард.
— Что ты имеешь в виду, старина?
— Я вежливо спрашиваю, только и всего! — заорал Баррард.
— Ладно, Гарри, пошли дальше. — Дирижер постучал палочкой. — Еще раз выход и вступление.
Баррард отошел и, видя, что я встаю и направляюсь к дирижеру, остановил меня:
— Жаль, что ты не подождал меня вчера на станции. Я бы показал тебе. Их было трое. И сейчас один стоит там, на улице. Хочешь взглянуть?
— Нет, сейчас моя очередь.
И я направился к оркестру. С нашими нотами повторилась та же канитель, что и в Ньюкасле, и я решил сказать дяде Нику, что ноты надо переписать, да и музыку заменить чем-нибудь получше. Поняв, сколь я молод и неопытен, дирижер, который, видимо, терпеть не мог дядю Ника, платившего ему той же монетой, вынул из меня душу и сумел выставить в таком идиотском виде, что из оркестровой ямы и из-за кулис то и дело слышались смешки. Когда репетиция закончилась, я, весь взмокший, спустился к выходу не затем, чтобы уйти из театра, а чтоб хоть немного отдышаться. На лестнице на меня налетел Боб Хадсон, который спешил, боясь опоздать на репетицию.
— Нэнси, взгляни-ка, нам есть что-нибудь? — крикнул он, оборачиваясь на бегу.
Это означало только одно: она — внизу, спрашивает письма. Я встал у окошка, подождал, пока ей вручили несколько конвертов, и с важностью осведомился, есть ли что-нибудь для группы Гэнги Дана. Было два письма для дяди Ника, и я взял их, хотя он никогда не просил меня забирать его корреспонденцию.
— Доброе утро, мисс Эллис, — сказал я весело и дружелюбно, хотя сердце у меня так и прыгало.
Она оторвалась от письма, и тут я впервые увидел ее лицо без грима и сценического освещения. Глаза у нее были не голубые, а серые, теплого тона. Однако во взгляде, обращенном ко мне, никакой теплоты не было. Она посмотрела холодно, вздернув нос и подбородок; затем, не сказав ни слова, повернулась и стала подниматься по лестнице. Рядом раздался легкий смешок — кто-то вошел.
— Доброе утро, мистер… — как же вас зовут? — Хернкасл, — с улыбкой промолвила мисс Блейн. — Чем вы ее обидели?
— Я и сам не понимаю, мисс Блейн. Она осадила меня вчера вечером, но я решил попробовать еще раз.
— Не удивляюсь. Она очень мила. Подождите меня. — Она справилась о письмах. — Вы собирались
