большим пальцем подбородок и скрестив руки на груди, и смотрел на подследственного, будто тот был распят иголками на предметном стеклышке микроскопа.
— Извините, мне трудно рассказывать о чувствах следователю прокуратуры.
— Вы всегда хранили пистолет в столе?
— Нет. Иногда я брал его с собой. Иногда держал в сейфе.
— Кира Михайловна знала, что в доме есть оружие?
— Разумеется.
— Вы никогда не замечали за ней склонности к самоубийству?
— Ведете к тому, что я оставил ей пистолет умышленно? — ухмыльнулся Богданович.
— К чему я веду, к тому и приведу, Леонтий Борисыч, — сдерживая раздражение, прикурил сигарету Кокорин. — Отвечайте на вопрос.
— Да, я замечал… Она мне угрожала этим, и неоднократно. Я совал ей пистолет: на, застрелись! Застрелись!.. У меня обойма была с холостыми патронами, специально для нее держал. И когда она начинала кричать, что выбросится из окна, я распахивал окно, а когда кричала, что повесится, я доставал из кладовой веревку: выбрасывайся, вешайся, стреляйся!..
— То есть вы были уверены, что она этого не сделает?
— Не был уверен. Не был! Я тоже живой человек, и у меня тоже есть запас прочности. Иногда он иссякал.
— Не проще ли было развестись?
— Мне что, опять рассказывать о своей любви? Увольте, не стану. Надежда во мне не угасла, а она, как известно, умирает последней: я до последнего надеялся, что Кира перебесится. Небезосновательно, надо сказать: в последнюю неделю у нас скандалов не было — напротив, мир и порядок, мы даже побывали на даче накануне, она проводила меня на вокзал. Я уехал с легким сердцем — думал, смирилась, успокоилась, теперь заживем.
— Вы сказали, что вам известно, с чем она обращалась к детективу?
— Я сказал, что догадываюсь.
— Отмотать кассету в магнитофоне? — потянулся к кнопке Кокорин.
— Не надо, я помню. Да, для меня не тайна ее поручение детективу. Проклятые звонки Люсьен Вороновой… Это та женщина… В общем, как она представляется, «жертва изнасилования». Извините, не хотелось бы возвращаться…
— Вы с ней разговаривали?
— Нет.
— Но уверены, что звонила она?
— Она или ее сестра. Звонки были всегда в мое отсутствие. Они действовали на Киру убийственно, она впадала в истерику и все время порывалась пойти в милицию.
— Вы говорили, что было три звонка?
— До того, как я все рассказал Кире. Потом они повторялись еще и еще.
— А почему вы не хотели подключить к этому милицию?
— Это бессмысленно. Типичный шантаж, вымогательство. Вороновы знали, что я не «клюну» на это, а болезненная реакция Киры их обнадеживала. Они рассчитывали получить деньги с нее, а не с меня. И она собиралась встретиться с ними, но я категорически препятствовал этому. Я понес наказание. Пять лет каторги — вполне достаточно. Тем более что Люсьен оболгала меня, показав на суде, будто я угрожал убийством. О своих финансовых притязаниях она впрямую не говорила, если бы милиции стал известен абонент — хотя я более чем уверен, что звонили из автомата, — она бы не понесла никакого наказания. Разве что за телефонное хулиганство. Глупо. Я объяснил Кире, что она не должна реагировать на эти звонки, кажется, мне удалось ее убедить не обращаться в милицию. Тогда она вычитала в какой-то газете об этом агентстве… «Шериф», кажется? Звонила, узнавала расценки — я нашел бумажку в телефонном справочнике.
«Или он действительно верит в то, что говорит, или Кира готовила его к своему походу в агентство», — подумал Кокорин.
— Нелогично, Леонтий Борисович, — сказал вслух, — обращаться в агентство, платить деньги, а через два часа кончать жизнь самоубийством. Что же могло произойти в эти два часа? Ведь вы говорите, что в доме в последнее время воцарилось спокойствие?
— Да.
— Кстати, кого вы просили привезти саженцы?
— Саженцы? — удивился Богданович. — Какие саженцы?
— Как, разве вы не заказывали саженцы? Жительница Малаховки Глаголева сказала, что Кира Михайловна мотивировала свой приезд на дачу тем, что в семнадцать часов должна прийти машина с саженцами.
— Да помилуй Бог, Алексей Михайлович! — покачал головой Богданович. — У нас и сада нет, о каких саженцах речь? Зачем ей было это выдумывать — ума не приложу!
Кокорин задержал на нем взгляд:
— И вы не собирались разбивать сад на даче? — произнес удивленно.
Богданович ответил не сразу — проиграл на лице нечто граничащее с непониманием и обескураженностью:
— Сад?.. А, да… То есть… Кира строила планы обустройства, хотела посадить какие-нибудь деревья — сосенки или декоративные кусты, но все это было на уровне ее фантазий.
Кокорин снова отвлекся на протокол, совершенно машинально занес его показания, так и не решив, могут ли они иметь какое-нибудь значение, но они противоречили показаниям свидетельницы Глаголевой, и уже по одному этому должны были найти отображение в документе.
— Скажите, Леонтий Борисович, поездка Киры Михайловны на дачу в Малаховку — случай из ряда вон выходящий или она наезжала туда в ваше отсутствие?
— Нет, почему же. Редко, но наезжала.
— Зачем?
— Вы имеете в виду…
— Я имею в виду — в одиночестве?
— Раза два или три.
— С какой же целью?
— Закрепления навыков практического вождения. Права она получила недавно.
— Значит, она ездила туда на автомобиле? — спросил Кокорин. — А в этот раз…
— Ее «Ситроен» сломался.
— Давно?
— В воскресенье. Что-то с зажиганием — не сумела завести.
— Он стоит в гараже?
— Да.
— Во вторник накануне вашего отъезда в командировку вы ездили на дачу электричкой?
— Моей машиной.
— Зачем?
— Просто прокатиться. А в общем, распечатывали дачу — мы были там в прошлом году осенью. Кира собиралась проводить время в мое отсутствие на даче. Меня эти ее намерения радовали. Я думал, в ней происходят перемены к лучшему.
— Почему? Богданович задумался.
— Трудно сказать. На уровне ощущений. Когда человек ищет уединения, значит, он мудреет. Выпивка, банкеты, пикники — вся эта суета ей надоела, она сама говорила мне.
— А что, она выпивала?
— Не так, чтобы уж очень, но прикладывалась. Во всяком случае, не отказывалась, когда ее куда-то приглашали.
— В среду двадцать второго вы поехали на вокзал в служебной машине?
— А как же иначе?
