— Обратно Киру Михайловну должен был отвезти ваш шофер?
— Да. Но Кира отдала машину Ричарду Шелуденко, моему заместителю. Видите ли, я забыл папку с бланками контрактов. Это выяснилось буквально перед отъездом, часа за два. Ключ от моего кабинета в офисе только у Ричарда, я позвонил ему и попросил прислать кого-нибудь, но он приехал сам…
— Когда машина уже ушла за вами?
— Совершенно верно.
— Он приехал своим ходом?
— Нанял частника.
— Вы отправились в Архангельск с какой целью?
— Собирался заключить ряд сделок с рыбхозяйствами.
— У вас нет отдела по снабжению?
— Личностный фактор, Алексей Михайлович. У меня там, как сейчас говорят, «концы». Я в свое время учился в Архангельске в торговом техникуме. Кое-кто из моих однокашников занимает сейчас видное положение в тамошнем управлении торговли. А Гриша Носов — директор рыбной базы в порту. Он меня встречал на вокзале.
— Несмотря на «концы», поселились вы все-таки в гостинице?
— Это моя слабость — гостиницы. А почему вы спрашиваете? Какое это может иметь отношение к делу? Ну, в гостинице, да. Что в этом такого?
— Раньше вы тоже останавливались в этой гостинице?
— Когда… раньше?
— Разве вы впервые ездили в Архангельск?
— Да нет, почему же? Осенью был. Вместе с Кирой. Да, тоже в гостинице «Север».
— Почему вы не взяли жену в этот раз?
— Она не захотела. А я не настаивал. Видите ли, мы оба понимали, что нам нужно отдохнуть друг от друга.
— Предполагали пробыть там долго?
— Нет… Не знаю… сколько потребовалось бы для решения вопросов. Может быть, неделю. А что?
Кокорин взглянул на него исподлобья:
— Здесь вопросы задаю я, Леонтий Борисович. — И углубился в протокол.
Богданович несколько раз попытался переменить позу в кресле, потом закурил, но вовсе не оттого, что ему этого хотелось — не нашел ничего лучшего, чтобы занять себя и не сидеть истуканом. Запрет задавать встречные вопросы обострил допрос, тут же переставший походить на доверительную беседу.
— Поезда — это тоже ваша слабость? — как бы невзначай бросил Кокорин.
— Нет, моя слабость — самолеты, — съязвил Богданович, отвыкший быть в подчиненном положении. — А поезда — моя сила.
Кокорин почувствовал обиду и вызов и пожалел, что не одернул его раньше: в жестких условиях допроса он вел себя куда менее уверенно.
— Поясните.
— Я не понял вопрос.
— Почему вы не полетели самолетом? Поезд в Архангельск отправляется в двенадцать часов десять минут. Таким образом, у вас выпадал целый день. Вы же деловой человек, Леонтий Борисович? Экономили на билете?
И просьба повторить, и долгие паузы с жадными затяжками дымом, слишком частое сбивание пепла с сигареты — все говорило о том, что на этот вопрос у него нет готового ответа.
— Во-первых, поездка в спальном вагоне действительно доставляет мне удовольствие, — объяснил тоном, каким воспитатели разговаривают с несообразительными питомцами. — Во-вторых, в самолете меня укачивает. То есть не то что я не летаю вовсе, но потом целые сутки я прихожу в себя. В-третьих, в случае задержки рейса я мог потерять больше.
Кокорин перенес его более чем обстоятельный ответ на бумагу.
— Опасались нелетной погоды, значит, — подытожил.
Богданович демонстративно посмотрел на часы:
— Надеюсь, мы с вами не будем говорить о погоде?
— Нет, не будем. У вас сохранился билет?
— Разумеется. Билет, Алексей Михайлович, является отчетным документом.
— Номер вагона и место помните?
— Да. Шестой вагон, девятое место. Не понимаю, черт побери, зачем вам это? Я вообще отказываюсь что-либо понимать! У меня умерла жена, я…
— Тише, тише, — шепотом произнес Кокорин. Дождался, когда Богданович успокоится: — Не нужно навязывать свой устав в чужом монастыре, Леонтий Борисович. Здесь важно, чтобы я понимал, а ваше дело — отвечать на вопросы.
Богданович вздохнул, погасил сигарету и, поставив локти на колени, обхватил голову холеными руками:
— Бред, бред какой-то, честное слово! — запричитал. — Я же не отрицаю своей вины в хранении пистолета, но вы спрашиваете о каких-то глупостях: о погоде, о номере вагона, как будто подозреваете меня в чем-то.
— Я всех подозреваю, у меня работа такая, — полушутя парировал Кокорин.
— Трудная у вас работа! — распрямился Богданович. В глазах его сверкнули гневные искорки. — И, наверно, очень высокооплачиваемая.
— Почему вы так думаете? — не сдержал Кокорин улыбки.
— Не станете же вы всех подозревать бесплатно? И тех, кто приносит государству миллионные прибыли, и тех, кто созидает, кто воплощает в жизнь какие-то идеи…
— Заговариваетесь, Леонтий Борисович? Попейте водички. Хотите, холодненькой достану из холодильника?
Подобные выпады следователь переносил со стоическим спокойствием, они его не только не смущали, но даже не подвигали на какие бы то ни было умозаключения.
— Вы что-то сказали? — отвлекшись от протокола, спросил он, и этим сбил Богдановича с толку окончательно, как если бы ловким приемом отнял у него нацеленный в голову «лепаж». — Я ни в чем вас не подозреваю, Леонтий Борисович, а только выясняю обстоятельства смерти вашей супруги. И с этой целью пытаюсь восстановить все недостающие детали. Например, что вы делали в Малаховке на даче во вторник двадцать первого апреля?
— На даче?.. На даче… но я ведь сказал, кажется? Мы ее расконсервировали. Открыли ставни, проветрили погреб, что еще…
Кокорин вынул из белой виниловой папки протокол допроса свидетеля Реброва:
— Ваш сосед по даче Ребров показал, что вы стучали и пилили. Дверь была открыта настежь. Кира Михайловна вымеряла шагами территорию перед фасадом. Вы пробыли там два с половиной часа. Что конкретно вы делали на даче в тот приезд?
Богданович нахмурился, лицо его приняло задумчивое выражение.
— Значит, так, — начал он, загибая пальцы. — Мы приехали… Кира подмела полы… Я наколол дров, и мы растопили камин… Да, я распилил старую притворную планку от дверной рамы и наколол ее на лучину. Потом мы попили чаю со старой мятой, она оставалась в столе в мансарде… И все. А то, что она прогуливалась по двору… Не знаю, чего она там вымеряла, во всяком случае, мне она ничего не говорила. Сам я не видел.
— Вы пилили где? Прямо в комнате?
— Да. Пристроился на табуретке — и распилил.
— А в сенях найдены опилки.
— Вполне возможно, они налипли на подметки нашей обуви. Это, что, как-то проясняет картину самоубийства Киры?
— Кто вам сказал, что это было самоубийство? — зыркнул на него следователь. — Лично я такого
