«Воздух-2», я — «Первый», вас понял. «374-й», отчаливаем. Следуем в направлении движения Объекта».
«Первый», я — «374-й», в акватории порта у четвертого причала. Следую параллельно Объекту на расстоянии действия системы перехвата. Объект сворачивает!..»
«Внимание, «Кольцевой», я — «Первый». Как слышите?..»
«Первый», вас понял, я — «Кольцевой», следую за Объектом в направлении улицы Нахимова».
«Патруль-11», я — «Первый», перекрой Нахимова!»
«Я — «Патруль-11». Перекрыто».
«Север», «Север», заберите на пересечении у «Кольцевого»!»
«Первый», я — «Север», во встречном направлении со стороны Акуловки следует колонна автобусов в сопровождении «Областного».
«Север», частота «Областного» 141. Как поняли?..»
«Понял. Связываюсь, 141».
«Пеленг», что в салоне Объекта?.. «Пеленг», «Пеленг», я — «Первый», ответь!»
«Первый», я — «Пеленг», прошу повторить!..»
«Пеленг» считайте информацию Объекта!»
«Первый», я — «Пеленг», слышу нормально. Понял вас. Следую на расстоянии пятьсот, шумы устранил. Тишина в салоне».
«Повторите, не понял!»
«Тишина в салоне!.. Тишина!»
* * *
… И из тишины этой долетел до губернатора звон молота о наковальню. Запах раскаленного металла остался в памяти с тех далеких пятидесятых, когда отец брал его с собой в портовую кузницу и он часами стоял у горна, наблюдая за тем, как под ударами молотов мертвое железо обретает жизнь. Как хотелось тогда Костику походить на мускулистых молотобойцев, понимавших друг друга и кузнеца не по словам и даже не по взглядам — молча, нутром. Слова произносить было некогда: с пуском Волго-Дона речпорт на левом берегу расширялся, а с ним вырастало экономическое значение татарской столицы. Девятилетнему Костику казалось, что именно от работы его отца и этих ладных парней зависит верфь, порт, город, а с ним и страна, и целая жизнь. Глядя на то, как споро управляются они с кувалдами, клешами, обжимками, пережимками и прочим бесхитростным кузнечным инструментом, он изо всех сил старался непременно все понять и запомнить, чтобы потом, когда подоспеет возраст, вернуться сюда и подключиться к их самому важному и интересному делу на свете.
После смены отец с молотобойцами шел в портовую пивную. Пока он не успел «залить фронтовые раны», Костик забирал у него зарплату и вез через весь город на валяльно-фетровую фабрику, где работала уборщицей мать. Ехать приходилось троллейбусом. Поездки в этом рогатом, забавно гудящем вагоне, где все было «культурно» и даже не воняло бензином, доставляли Костику огромное удовольствие — позволяли взирать на грязные казанские улицы свысока и чувствовать себя старше своих лет. Троллейбус в Казани пустили в сорок восьмом, для большинства он был еще чем-то вроде аттракциона в местном Парке культуры и отдыха имени Горького.
Сейчас Гридин проезжал по своему городу, в своем «ЗИЛе-117», со своим водителем и своими «молотобойцами», но важности это ему не прибавляло и хозяином он себя не чувствовал…
Глядя на улицы и набережные Приморска, он вспоминал родную Казань. Не с казанского ли левобережья, не из его ли детства пришла сюда вот эта судоверфь?.. И картинная галерея — не дань ли она увлечению его ранней юности, когда он, учась в художественной школе, дни напролет проводил в залах Художественной выставки, не бог весть какой знаменитой, зато тихой и спокойной, как видневшаяся из ее окон Волга?.. А как похож вот этот дом на их довоенной постройки пятиэтажку на улице Пионерской! Ту самую, где жил он с отцом, матерью и сестрой Людмилой, из которой бегали в двадцать четвертую среднюю школу, он — в первый класс, сестра — в десятый…
Верный детскому пристрастию, отслужив в десантных войсках в Каунасе, Константин Гридин вернулся в кузницу. Только отца уже не было и не было горна — ручную ковку сменила машинная. А потом началось крупносерийное производство, грохот парогидравлического пресса заглушил детские воспоминания, и в крикливом высокомерном начальнике цеха уже нельзя было узнать одного из тех двух молотобойцев, которым он так завидовал.
Штамповка Константина не интересовала. Он с головой окунулся в комсомольскую работу.
Даже теперь, пройдя без малого все ступени «идеологического роста», Гридин не мог понять, как он умудрился тогда не разглядеть ту же ненавистную ему штамповку во всем, что его окружало: в красных, как вымокшие в крови куски марли на задворках полевого госпиталя, лозунгах; в растиражированных портретах генсека; в имени Ленина, присвоенном университету, льнокомбинату, кожевенной фабрике, депо; в бланках протоколов, уставах, текстах выступлений, значках, униформах… Во всем была штамповка, ограничивавшая мысль, творчество, свободу. И он, Гридин, стал винтиком в громоздком механизме этого «парогидравлического» молоха.
Комсорг, член бюро, комитета, райкома, горкома ВЛКСМ в Казани… Член факультетского бюро, комитета комсомола института, комсорг факультета экономики и организации строительства в Москве, где он стал студентом МИСИ в 1968-м. С 1972-го — член КПСС. Секретарь комитета ВЛКСМ (на правах райкома), член райкома, МГК ВЛКСМ…
Собрания, конференции, съезды, молодость…
Сын фронтовика, из рабочей семьи, воин-десантник, пришедший с производства, взысканий не имел, награжден Почетной грамотой ЦК ВЛКСМ, ленинский стипендиат — дорога впереди была накатанной, и вела она прямо в коммунизм.
Все каникулы он проводил в Казани, где оставалась больная мать. Но сыновний долг был лишь наполовину тому причиной. Зимой 1972 года повстречалась ему в поезде татарочка Соня, без году неделю тому окончившая Пермское хореографическое училище и принятая в балетную труппу Казанского театра оперы и балета.
Любовь делает людей слепыми.
Сестра Гридина Людмила училась в Ростове, там собиралась выйти замуж. После смерти матери, весной, квартира на Пионерской стала свидетельницей пылких объяснений и страстей. Артистка кордебалета Соня Маликова мечтала пробиться в солистки; учился и заправлял институтским комсомолом Константин. Неурочное время они посвящали поездкам друг к другу, строили планы совместной жизни, бесконечно предавались любовным утехам, и будущее казалось обоим ясным и неоспоримым…
Приморский губернатор избегал этих воспоминаний. Грех за порушенную его предательством любовь всю оставшуюся жизнь мешал Гридину считать себя порядочным человеком.
В марте семьдесят третьего на городской конференции внимание делегата от Бабушкинского РК КПСС Константина Гридина приковала молодая красавица. Она стояла у окна и держала в руке шоколадку «Белочка», не решаясь ее съесть при товарищах по партии. Черные как смоль волосы, такого же цвета глаза с поволокой, гладкая белая кожа, зрелая, развитая фигура — все в ней было привлекательным, настоящим; миниатюрная Соня Маликова с ее девчоночьими косичками проигрывала этой Суламифи по всем статьям. Сердцеедом Константин не был и не вспомнил бы о красавице после очередного голосования. Но Дина, ко всем ее прочим достоинствам, оказалась… единственной и горячо любимой дочерью небезызвестного в высокопоставленных партийных кругах секретаря МГК Ивана Вениаминовича
