что-то решала для себя, оттягивала разговор.
На салфетках опять появился чай, как ночь тому назад у Булатовой; и снова — кислая-прекислая, черная, как эта прошедшая ночь, пастила.
— Злая она была девочка, — начала со вздоха хозяйка. — Дикая, как рысь… Нет, вру. Неправда это. Не я сказала — обида во мне. Не дала себя приручить. Внутри у нее все болело, потом выболело. Пустая стала, прости, Аллах, — с печатью смерти в душе. Прямо скажу, не любили ее в интернате.
— За что?
— Не хотела, чтобы ее любили. Дома было плохо, потом предали, бросили. Мать поездом раздавило, отчим удрал. Пила Сонька и, говорят, разгульничала. Материнских прав хотели лишить. Ветлугин бить не бил, а дурак был. Совсем дурак.
— Нелли знала, что он ее удочерил?
— Дети — жестокий народ. Она все говорила, что отец ее великий писатель, во Франции живет. Вот окончит школу, и тогда он заберет ее к себе. И ей завидовали, и за это ее не любили. Из своей же зависти ее не любили. Кто-то деньги на нее перечислял — до шестнадцатилетия. Потом пустили слух, что мать ее снасильничали, оттуда, мол, Нелька и появилась на свет. Большой скандал в группе был, с дракой. Она мальчика, который это сказал, исцарапала зверски. До сих пор шрамы на лице. Ей бойкот объявили, она убежала. Два дня искали, в лесу нашли. Отыскали отчима во Франции, который ее сперва удочерил, потом бросил. Он ей по нашей просьбе и написал, что, мол, не родной. Это уже в десятом классе было. Мне ее жалко. Всегда жалко. Под конец учебы она смирилась, притихла, а все равно старалась быть одна.
— Что же, никто не поинтересовался, как сложилось у нее дальше?
— Я сказала уже: не было у нее друзей. А мы своими воспитанниками интересуемся, почему?.. Уехала она в 1989 году, сразу после школы, поступать в Ленинград. Много наших в Москву отправилось и в Казань. А она — в Ленинград, отдельно. Уехала и пропала. Запрашивали университет. Сказали, что поступила наша Ветлугина. У нас почти все, кто хочет, поступают: детдом, льготы. Учится, мол, на журналистку, на первом курсе. Через год парнишка один со спортивной командой в Ленинград ездил, я его просила узнать. Посылочку собрала. Оказалось, выскочила Нелька замуж за моряка. Самая первая, получается. Моряк тамошнюю мореходку кончал, уехали вдвоем по месту его службы.
— И все?
. — Знаете, Вася… Насильно мил не будешь. Мы на всех наших свадьбах гуляем, всех в армию провожаем. А от Нельки — ни строчки. Мы же, в конце концов, не виноваты?.. Пусть она будет счастлива. Аллах ей судья.
Обида брала в этой женщине верх. Обида и боль. То и дело слеза набегала на помутневший глаз, и чай в пиале остывал.
— Не обида это, — вдруг сказала она. — Все дети трудные, легких не бывает. И все обижают, раньше срока в гроб отправить норовят. Чем к ним лучше, тем они хуже. Раньше они такими не были — печаль их прибивала к земле. Теперь утверждаются — хватают, благодетелей топчут…
Игорь выпил чай.
— Можно?
— Конечно, извините…
Налил себе еще.
— Устала я. Сегодня с семи утра на рынке. Жить-то надо?.. Хотя и не знаю, зачем. Если бы государство ко мне так, как я к своим воспитанникам!.. Мне теперь перед ними стыдно. Позавчера один отличник у меня брюссельскую капусту купил. Импортную. Переплатил вдвойне — вроде как на бедность подал. Лучше бы он этого не делал.
— Роза Максимовна, вы Павлу показывали альбом?
— Да.
Она вышла в комнату в полинявших потертых коврах, призванных скрасить изъяны стен и полов.
«Я закину ключи и псов прогоню с крыльца…»
«Врет, — подумал Игорь. — Обстановка в интернате, поди, та еще. Под стать армейской дедовщине. За одиннадцать-то лет не приручить? Доброе слово и рыси приятно. Вышла замуж… Конечно — откуда же Грошевская иначе? Моряк… Поматросил и бросил. Или — она его? Гены отцов. Не в моряке ли причина интереса Павла?..»
— А как фамилия того моряка, за которого она вышла замуж?
— У меня есть, записано… вот… Грошевский Петр. И она теперь Грошевская. Да ведь не она вас интересует, а убитый друг, да, Вася?.. Ой!..
— Вы показывали Павлу альбом, — напомнил он, пропустив оговорку мимо ушей.
— Вот он. Их класс.
На простой картонной обложке так и было написано: «Наш класс».
Фотографии цветные и черно-белые, одиночные и групповые…
— Вот она, Нелька.
Девочка, подстриженная «ежиком». Белый фартук, в ручке — полевые цветы, насильно кем-то сунутые, а взгляд — затравленный, как у волчонка.
— Это — четвертый класс… В пятом — только общие снимки… А вот тут постарше — восьмой…
Формы уж не было. На шее появилась косынка. Волосы отросли.
В девятом она стала блондинкой…
— Это — в восемьдесят восьмом?
— Да.
— То есть восемь лет назад?
— Да.
Игорь улыбнулся и положил на альбом цветную фотографию Грошевской, выходящей из собственного авто.
— Изменилась, правда?
Пожилая женщина взяла с холодильника очки.
Такие же светлые короткие волосы. Все тот же тип лица — широкоскулого, со слегка подтянутыми глазками. И рост, подогнанный за счет каблуков. Косынка красная и там, и тут.
— Ну что вы! Я же знала ее с шести лет.
— Что, Роза Максимовна?
— Это… это не она.
— Вы уверены?
Долгое молчание. Протирка очков. Отход к окошку — к истинному солнечному свету.
— Может быть… конечно… за шесть лет… такой, знаете, возраст… развилась, стала женщиной… конечно… что-то я не пойму, Вася…
Отлегло, сон пропал. Алгоритм привел к решению. Поставить точку выпало Игорю.
— Значит, говорите, Павел ушел, как только посмотрел альбом?
Для такой статьи еще не придумали газету! «Я закину ключи и псов прогоню с крыльца…»
Она вернула ему фотографию, сникла и теперь была старухой, о которой говорили соседи.
— Что же сталось с нашей Нелькой?..
2
Хализев проснулся от головной боли. Большая водочная бутылка была первым, что он увидел, обведя каюту опухшими глазами. Не осталось ни капли.
«Плохая примета», — подумал он о пустой бутылке на столе и, заставив себя подняться, выбросил ее в иллюминатор.
Море было спокойным. Яхту, которую он не покидал уже два дня, слегка покачивало на волнах. Телефон упорно молчал, хотя Гридину доложили, где он находится.
