бунтует за счет накопленного трудом отцов, а как только становится на свои ноги, так перестает». После того я думал о Черной слободе. Это большая гора была в Черной слободе при въезде в Елец, и мать моя должна была всю жизнь спускаться и подниматься по этой скверно вымощенной известковым булыжником огромной горе. Мне она казалась чем-то неминучим, определенным для моей матери, а я бунтовал. Черная слобода — это изнанка всякой революции. Смешна свобода жителю Черной слободы. Он хорошо знает, что Черная слобода — это неминучее, и если сроют ее и сравняют гору, то ее душа появится в гораздо большей очевидности, и люди, вспоминая прежнюю физическую Черную слободу, будут удивляться ее наивности и простоте в сравнении с безошибочной неминучестью новой…
Так было душно, что страшная гроза не могла сразу очистить воздух, на другой день опять парило и опять была гроза, на третий не парило, но дождик брызнул, вечером стало прохладно, полезли туманы к вёдру, и за эту одну ночь на отавах везде какие-то маленькие паучки в великом множестве расстелили свои салфеточки. Ведреным утром легла роса на паутину, и она стала белой… Солнце вышло из тумана, и месяц остался. Мы нашли выводок тетеревей по росе очень скоро, и я, по привычке мгновенно схватывать и запоминать место первого взлета птиц, в этот раз набрал в себя особенно много примет: сухая березка — за ней было солнце, напротив елка очень высокая, и над ней месяц, да, я серьезно месяц заметил, и через час, когда пришлось разыскивать это место, стал месяц на небе искать: его больше не было.
Зло создалось из ошибок наших отцов…
Я говорил сыну хозяина:
— Не знаю, зачем ссориться молодому со старым отцом, старый довольно поработал, и ему пора отдохнуть, а молодому надо начинать смелую жизнь. В чем же дело? Взял и без упрека и ссоры ушел от отца строить новую интересную жизнь…
— Нет, — ответил хозяин, — наша нынешняя деревенская молодежь уже неспособна что-нибудь начинать от себя. Он уйдет из дому, ему ничего не найти: темнота! К чему он способен, что может начать, куда его пустят? Дрова помочь кому-нибудь попилить? Не станет. Пропадет!
В деревне два смертельно-враждебных класса, беднота и середняки. (Вскрыть недра деревни, вспомнить «раздел Сафоновых» с рождением человека, историю снохача.)
Все переменилось за год в ВИКе, остался только Юдин, секретарь ячейки. Я сказал хозяину: «Мне кажется, он ничего». — «Ничего, — ответил хозяин, — только говорить не умеет, а любит. Я ему раз говорю: «Вот ты на нас учишься говорить, тебе хорошо, а мы глохнем». — «Где же, — говорит, — мне еще учиться, как не на практике?» А я ему на это: «Иди в лес и говори соснам, говори и говори, так легче карьеру сделаешь».
Можно написать повесть (фото) и потом сделать к ней фотографии, это очень легко. А я делаю сначала фотографии и к ним хочу присочинить повесть: это очень трудно; вернее, в 1-м случае трудно писать, зато легко фотографировать, а во втором наоборот. Дело не в слове и не в фотографии, а в расходе художественной энергии.
Во время отдыха на суде курцхаров один из судей задал мне какой-то вопрос относительно моего охотничьего рассказа. Я ответил ему немного с усмешкой, потому что мне представлялось, что судья не читал моего ничего, кроме охотничьего. Но судья, оказалось, читал «Кащееву цепь». Тогда я говорю: «Вот странно, вы читали «Кащееву цепь» и говорите о таких пустяках, охотничьих рассказах». — «Это не пустяки, — сказал судья, — то, что описано в «Цепи», переживают немногие, а что в рассказах, это всем знакомо».
Сестра моего хозяина, старая дева, страдает припадками бешенства, во время которых она ужасно ругается. Слышна ее ругань бывает очень далеко, и везде все это называют «молебном». Началось это, как говорят, со случая в лесу, кто-то напал на нее и пробовал изнасиловать. Кроме припадков бешенства с ней стали повторяться еще и припадки умиления: всякий раз, когда она видит проезжающий автомобиль, она, заслышав издали машину, просветляется и говорит окружающим, что это секретарь ячейки Александров едет за ней.
Вчера хозяин, заслышав автомобиль, сказал:
— Пора, товарищи, бросить кататься, когда у людей рабочая пора, нехорошо, автомобили казенные, куплены на деньги народные.
А сестра, вся просияв, ответила:
— Это Александров едет за мной.
На днях я поймал тетеревенка и поместил его в подполье. Рано утром, до коров, когда хозяйка еще спит, тетеревенок начинает звать свою мать, я подсвистываю ему тетеревенком, он сильней… И каждый раз, когда тетеревенок после некоторой заминки начинает свое: «Фиу, фиу», значит, «Где ты, мама?» — хозяйка во сне, слышно, говорит: «Милый ты мой!»
Когда тетеревенок разыскал положенную ему малину, занялся ей, перестал, я тихонько посвистел:
— Фиу, фиу, где ты, мама?
И спящая хозяйка ответила мне:
— Милый ты мой!
«Принудиловка» — общее крестьянское название всех коллективов.
Сеславина гора. Был на Сеславиной горе. Там бор, подстеленный зеленым мохом, сосны в солнечном свете стоят золотые, мох внизу, как лунный свет. Тишина не такая, как в дачных борах: ведь и там в заутренний час тоже тихо, но тишина там искусственная и зависимая: то вдруг свистнет паровоз, то петух закричит, тут тишина самостоятельная, через окружающие болота никакие звуки со стороны невозможны. Я дошел до Власовских полей, мужики убирали луга. Я спросил, где тут мох, в смысле мох, где водятся птицы (у меня была Нерль). Мужик ответил вопросом: «Тебе много надо моха?»
Ручей перед Сеславиным называется Стрелецким, а перед Власовым не знаю, как называется: там лес огромной высоты сгрудился над мелким в низине и на опушке одну возле другой на равных расстояниях муравьи поставили свои непомерной высоты республики.
О Дубце. Поиск обманчиво широкий, на самом деле это до того бессмысленный бег, что собака теряет