христианство, значит, надо придумать какое-то другое название для того, чему учили и учат церковь, Библия и Христос.
Христианство говорит: 'Бог — один'. Об этом твердят многочисленные пророки, первая заповедь Моисея ('не убий', кстати, шестая), первая строка символа веры православных — молитвы 'Верую'.
Русский мужик простодушно называл Богами множество православных-святых: 'Егорий — скотий Бог, Власий — коровий Бог, Василий Кесарийский — свиной Бог, Мамант — овечий Бог, Козьма да Демьян — куриные Боги, Зосима и Савватий — пчелиные Боги' (про 'конских Богов' Флора и Лавра мы уже говорили), самым же чтимым из этих 'Богов' был 'мужицкий Бог, русский Бог' святой Никола.
Доходило до очень устойчивого и распространённого мнения, что 'когда Бог умрёт (!!!), Никола Богом будет', до священников, не имевших понятия об Иисусе и полагавших, что Бога зовут Николой.
Англичанин Дженкинсон писал в середине XVI века про русских людей: 'Многие, большая часть бедняков, на вопрос 'сколько Богов?' — ответила бы 'очень много', так как они считают всякий имеющийся у них образ за Бога'.
Так и было, ибо в нарушение строжайших библейских запретов ('Не сотвори себе кумира!') и церковных поучений, русские крестьяне не относились к своим образам, как к 'книге для неграмотных' (Иоанн Дамаскин), а видели в них волшебных живых существ, которых зачастую и впрямь называли Богами.
Образа 'кормили', им делали подарки, для них — а то и для стоявших на перепутье крестов — шили особую одежку в подарок, а при упорном неисполнении молитв могли и, наоборот, наказать кнутом.
Наряду с этим продолжали чтить и настоящих идолов. В XVIII веке под Архангельском в лесу стоял почитавшийся крестьянами идол лешего, в 1920-е годы в курятнике одного из подмосковных (!) сёл этнографы нашли идол куриного Бога Боглаза, в северных деревнях на посиделках молились то глиняной 'Масленице', то деревянной 'тёте Ане', которой кланялись с приговором, целовали в губы и наряжали.
Есть ещё один пример, самый, пожалуй, занимательный, но его я оставлю для послесловия.
Вопреки христианскому учению, строжайшим образом разграничивающему 'Творца' и 'тварь', русские крестьяне никак не воспринимали учения о сотворении мира.
Популярнейший духовный стих 'Голубиная книга', бывший для 'большинства бедняков' — и не только их — основным источником сведений о мироустройстве, не знает слов 'создан, сотворён'.
Все явления мира и общества 'взялись', 'стали', 'пошли', наконец, 'зачались' от лица, груди, очей, дыхания и пр. Бога. Мир, Природа не 'тварь Божья', но Его тело.
Точно так же в записанном Глебом Успенским 'Верую' в исполнении русского мужика бесследно выпадает всякий намёк на Сотворение: 'Верую во Единого Бога Отца (…) и в небо и в землю. Видимо- невидимо, слышимо-неслышимо…', вместо 'сотворившего небо и землю, видимым же всем творец и невидимым'.
У Достоевского монашенка — личность, отрёкшаяся от мира для Христа, 'живой мертвец'! — заявляет, что Богородица — это земля, а в этнографических материалах есть суровый запрет на битьё земли палками: 'Бьют саму Мать Пресвятую Богородицу!', так что Фёдор Михайлович, очевидно, ничего не выдумывал.
В заговорах древнее именование Земли сливается с новой святыней в неразличимое единство: 'Мать Сырая Богородица'.
Итак, Земля не мёртвая, бездушная 'тварь' — но Тело Божества.
Что было христианского в почитании крестьянами пророка Ильи или великомученицы Параскевы?
Кого из их деревенских почитателей волновали земные дела древнееврейского фанатика единобожия и римской первохристианки, их служение 'Богу Авраама, Исаака и Иакова'? Да никого.
Иной мужичок из какого-нибудь Ильинского прихода ещё и обиделся бы смертно, скажи ему кто, что Илья-пророк был иудеем.
Здесь и сейчас нёсся в огненной колеснице по небесам некто по имени Илья, гоня туда или сюда грозовые тучи, посылая дождь на поля, поражая громовыми стрелами нечисть или неправедных, а то и просто непочтительных к нему людей, и чтили его не за давние заслуги перед 'богом Израиля', а за дождь, за защиту от тёмной силы — здесь и сейчас!
Здесь и сейчас некто по имени Параскева пряла людские судьбы, отверзала источники, наказывала нерадивых хозяек, помогала при родах, следила за почитанием её дня — пятницы.
Илью чтили забитым на Ильин день, в складчину откормленным бычком и буйной пляской — 'попляшу святому Илье!'.
Параскеве ставили деревянные изваяния на распутьях, у колодцев и родников, жертвовали клочки пряжи, волосы, полотенца. И место этих святых в жизни русской деревни, и их почитание не были христианскими. Христианскими были только их имена.
Но почитали и других — 'Богу молись, а чёрта не гневи!'. Я уже писал об идоле лешего. В XV веке лесного хозяина звали 'лесным Богом', в XIX — возносили ему молитвы — именно молитвы, которые сами так и называли, отличая от заговоров!
Молились и овиннику. Почитали по-язычески, жертвами (водяному — топили коня, или улей, или чёрного петуха, или конский череп; лешему — оставляли в лесу коня или хотя бы масляный блин или яйцо; домовому — оставляли в подпечке плошку с молоком, иногда обметали углы смоченным в петушиной крови веником и ставили горшочек каши на его 'именины'; банному — душили и зарывали под порог бани чёрную курицу[1]).
Но как святых чтили нехристианскими обрядами, так и на явно нехристианских существ распространяли обряды христианские.
Домовой и леший охотно принимали освящённые в церкви пасхальные яйца, домовые на Пасху выходили христосоваться — картина, по чести сказать, поражающая воображение.
Так и видишь, как навстречу возвращающимся с пасхальной заутрени по хрустящему снежку хозяевам вылезает из-за клети в синих вешних сумерках нечто мохнатенькое и радостно объявляет: 'Христос воскресе!'
И более того, существовал особый обряд христосования с одним из самых склочных, взбалмошных и опасных обитателей мужицкого подворья — овинником. Священник с образами подходил к овину и провозглашал: 'Христос воскресе!'
В это время владелец овина, лёжа в вывернутом мехом наружу тулупе в яме под овином, где разводили огонь для сушки снопов и которая, как подпечье в избе, считалась вотчиной Хозяина, ответствовал: 'Воистину воскресе!'
После чего полагал себя на весь год застрахованным от проказливых, а подчас и просто жестоких выходок овинного духа.
Белорусы вообще выходили на Пасху к ближайшему бурелому и сообщали 'благую весть' о Воскресении Христа Хозяевам полей, лесов, домов и вод, 'с хозяюшкой, зь дзетками!' (о реакции Хозяев на это известие история… точнее, этнография умалчивает).
Водяной оборудовал себе логово по возможности в том омуте, над которым возвышалась церковь Святого Ильи. Да что там омуты — в церкви, на колокольне, обитало загадочное и небезопасное существо 'колокольный ман' (он же 'колокольный мертвец')!
Вообще русские крещёные люди всю тысячу лет не очень верили в способность церковных, христианских обрядов и символов защищать от 'нечисти'.
Первые примеры такого подхода подаёт не какой-то полуграмотный мужик, а 'святой преподобный' Нестор-летописец. Он пишет, как очевидец, что некий праведный монах видел, как по церкви Печерской обители во время службы гулял бес 'в одежде ляха' и отвлекал монахов от богослужения.
Только вдумайтесь — освящённая земля, монастырь, церковь, служба, кадится ладан, кругом иконы, кресты, непрерывно возглашается 'имя Божие', присутствуют несколько святых — и посреди всего этого преспокойно гуляет и делает своё чёрное дело нечистый!
И в той же летописи, несколькими строками ниже: бесы ночью рыскали по Полоцку, истребляя всех, кто осмеливался выйти из дома. Те же полочане, что не покинули домов, уцелели.
То есть, церковь — не защита от бесов, а дом полочанина подданного князя-оборотня Всеслава с его языческими оберегами и 'гарнизоном' домашних божков — защита!
Так же было и впоследствии — у Гоголя ('Вий') нечистая сила беснуется в церкви, не обращая внимания на кресты и иконы и Хома Брут спасается от неё не столько молитвой и крестом, сколько
