Буровского хватает и того, и другого.
Ну чего, например, стоит выдать такой пассаж: 'довольно-таки опасно самим решать, какой способ исповедания христианства правильный, а какой — нет' (с. 156), а потом, на протяжении многих страниц этим и заниматься, попрекая 'московитов' неправильностью их христианства.
Более же всего невозможно спорить с Буровским из-за откровенной раздвоенности его стандартов.
Когда 'московиты' считают европейские страны 'нечистыми' (с. 316-321) — это признак дикости и отсталости Московии, а когда европейцы называют Московию Тартарией, 'Тартаром, страной чертей' (с. 121), — это признак дикости и отсталости… Московии.
И мне, признаюсь, читатель, решительно не понять, почему нужно скорбно драматизировать судьбу прячущихся в леса от закованных в железо 'крестителей' эстонских и латышских язычников (с. 156) и презрительно посмеиваться (с. 292) над язычниками русскими, загнанными в чащобы ровно теми же самыми обстоятельствами?
Не для спора с Буровским и не ради в общем-то безразличного пишущему эти строки престижа православной церкви, но просто ради истины обязан возразить.
И основанием для возражения являются книги в основном западных авторов — 'История языческой Европы' Н. Пеннинка и П. Джонс, 'Феномен ужаса в западной культуре' Жака Делюмо, изданный у нас под бульварным заголовком 'Ужасы на Западе', знаменитая 'Золотая ветвь' Джеймса Фрезера.
Одним из признаков тотальной отсталости московской церкви Буровский отчего-то считает то, что 'католический мир пережил ожидание конца света в 1000 году… Православные на Руси ожидали конца света в 1492 году — в 7000 году от сотворения мира…
Вот вам пример, когда на Руси в 1492 году происходило то же самое, что в Европе в 1000-м. А ведь 1492 год — это время открытия Америки [это-то тут при чём? Ну, никак либералу не прожить без своей любимой страны. — О.В.]. Время, предшествующее Реформации' (с. 300-301).
Уж и не понять, отчего ожидание конца света есть признак Средневековья и дикости? Может, тогда к таковым следует отнести веру в сам конец света? В Страшный суд? В бога, наконец?
Но ведь Буровский, кажется, хочет казаться христианином и даже искренне считает себя таковым (ещё один случай 'самоопределения').
Дело, однако же, в фактической стороне вопроса. Умберто Эко, историк средневековой литературы, в своём знаменитом романе 'Имя розы' щедро рассыпает по страницам приметы ежедневного ожидания конца света: 'И вот наконец подходят антихристовы сроки… Какого зверя? А, Антихриста… Он скоро явится. Тысячелетие исполнилось, и мы ждём зверя'.
Действие романа происходит в богатом альпийском монастыре XIV века. Роман, пусть и написанный учёным-медиевистом (т.е. знатоком Средневековья), остаётся романом.
Обратимся к научным данным. Вот, что пишет Ж. Делюмо:
'Исторические исследования опровергают легенду об ужасах однотысячного года, которая была основана на немногочисленных текстах, причём составленных позже… Те страхи, которые испытывали европейцы в XIV-XVI вв., приписывались современникам Оттона II.
Историки единодушны в том, что в Европе, начиная с XIV века, нарастает и распространяется страх конца света. В обстановке общего пессимизма, как физического, так и морального, в 1508 году в Страсбургском соборе проповедник Гейлер обратился к народу с призывом 'спасайся, кто может'… никогда ещё не было так много верящих, что трубы Судного дня уже протрубили, как в период 1430-1530 годов.
Некоторые представители духовенства дошли до того, что организовывали публичные дискуссии на тему Страшного суда и о признаках его приближения, например, в Кёльне в 1479 году'.
Точно так же несостоятельны любые другие обвинения 'безнадёжных клерикалов' московской церкви в 'отсталости'.
Нас здесь более всего занимает то, что Буровский связывает с ужасной терпимостью к языческой 'бесовщине'. Он хочет, некстати приплетая к делу 'сугубо московитский' культ юродивых, убедить читателя, что 'московиты' жили по принципу 'была бы сила, а наше дело поклоняться' (с. 300).
Но приверженцы такого взгляда обнаруживаются как раз в Европе! Делюмо пишет:
'В 1566 г. одна добропорядочная женщина поставила одну свечу святому Михаилу за его благодеяния, а другую дьяволу, чтобы он не причинял зло. В 1575 г. один прихожанин из Оденбаха (в протестантской Германии), собрав отменный урожай, заявил, что это дело рук дьявола.
(Сильно подозреваю, что немец не стал после этого выкидывать посланный лукавым урожай в выгребную яму! — Л.П.)
В следующем веке грозный учёный П. де Ноблец обнаружил в Бретани культ пожертвований Лукавому… Дьявол располагался в одном ряду с божествами и его можно было умилостивить и сделать добрым. Ему делали подношения, а затем искупали содеянный грех в церкви.
И в наши дни так ещё поступают горняки из Потози — они совершают культовый обряд Люциферу, подземному божеству, но периодически приносят покаяние в виде пышного крестного хода в честь Богородицы'.
При всех гримасах и странностях отечественного двоеверия, до культа Люцифера кажется никто в 'Московии' не додумался.
Наряду с культом доброго дьявола, на Западе существовал и культ… 'злых святых'.
'Превосходным доказательством веры в злое могущество святых служит фонтан в Берри, посвящённый недоброму святому, которому поклоняются и у которого просят смерти для своего врага, любовного соперника или родственника с наследством…
Начиная с XVI века в процессах над ведьмами, проповедях, катехизисах настойчиво подчёркивается различие между Богом и Сатаной, святыми и демонами, с тем чтобы укоренить его в менталитете сельских жителей' (Ж. Делюмо).
То есть, до того в сознании 'сельских жителей' — абсолютного большинства населения средневековой Европы! — такого различия не было!
Такое 'христианство' кажется, по меньшей мере, не менее странным, чем вышеописанное 'христианство' русской деревни.
Буровский возможно прав, говоря, что 'даже на церковную атрибутику в русском православии переносятся представления язычников' (с. 296).
Мы уже говорили о 'странностях' в почитании икон и придорожных крестов на Руси. Но в том-то и дело, что ничего исключительно 'московитского' в этом нет.
Фаминцын указывает, что чехи-католики в XIX веке рубили у церквей головы петухам в честь святого Вита и сбрасывали с церковной колокольни козла (то есть, несчастную скотину перед этим заволакивали в церковь!) в честь святого Якова.
Здесь хотя бы идёт речь о жертве христианскому святому, пусть и по языческому обряду. Но вот Пеннинк и Джонс пишут о Британии:
'В 1589 году Джон Анстерс сообщает, что на церковном дворе в Клиноге, Ллейн, Уэльс, приносят в жертву волов — 'одну половину Богу, другую — Бейно'. Обычай этот умер лишь в XIX веке'.
Англичане принудили христианского бога делить жертву с кельтским Бейно и не где-нибудь, а на церковном дворе! и это при том, что Британия была крещена на полтысячи лет раньше Руси.
Впрочем, британские церкви видали и не такое. Стаббс в 1583 году с негодованием описывал 'языческую процессию', танцующую в церкви (!) во время проповеди (!!!).
В аббатстве Бромм, Стаффордшир, поныне хранится атрибут тех плясок — оленьи рога (как не вспомнить Новгород, где ритуальные 'Перуновы палицы' хранились… в церкви Бориса и Глеба).
Да что Британия, если в сердце католического мира, в папском государстве, танцы ряженых в честь Вакха отменил, по словам Делюмо, лишь Бенедикт XIV в… 1748 году!!!
По всей Европе христианство столь же причудливо сочеталось с древней верой.
В Скандинавии бил источник 'святого Тора', в городах средневековой Германии стояли колонны в честь Юпитера Христа (!), в Греции сельские священники в начале XX века не препятствовали почитанию прихожанами древних статуй, называя их 'святой Дамитрой' — в святцах 'отчего-то' не обозначенной.
Иной раз и церковь, скрепя сердце, утверждала своим авторитетом такой 'гибрид': миллионы христиан-католиков молятся древней кельтской Богине Бригитте, 'превратившейся' в одноимённую
