ненавистные кошки и положил их в рюкзак, — уж вниз как-нибудь скачусь, — как — было безразлично.
Как только начался общий спуск, буквально через десяток минут движения и сотню метров спуска, я себя почувствовал другим человеком. Я отвязался от партнера по связке. Снова ослепительно засияло солнце прямо над нами. Голова прояснилась, захотелось есть, я вспомнил свое детское дворовое умение кататься на коньках с ледяных горок, зажал ледоруб между ног и за несколько минут съехал на ботинках метров на триста-четыреста вниз по заснеженному ледниковому полю, притормаживая ледорубом, гася скорость спуска. Из под каблуков разлетались ледяные искры. Далеко опередив всю команду, я остановился и стал ждать, радостно глотая воздух, которого все еще заметно нехватало.
Вернулась радость достигнутой цели и сознание того, что заветная мечта осуществилась, и хотя я понимал, что нарушил какие-то правила, мне было весело, все смешило меня и радовало своей чистотой и светом. Усталость улетучилась, было приятное состояние легкого опьянения. Я спускался с заоблачной выси, я побывал в стратосфере, я находился в космосе. Меня, казалось, ожидали внизу восхищенные моим подвигом неведомые мне поклонники и поклонницы.
Через полчаса и эта радость исчезла — 'пятитысячники' мне не казались больше привлекательной целью, и эти минуты, когда все уже было позади, показались лучшими во всей альпинистской эпопее.
Мы шли от метеостанции на вершину Казбека около десяти часов, а назад проделали тот же путь часа за два или три, не более, точно не помню. Спустились вниз очень быстро и кроме небольшого приключения в зоне известного нашим проводникам камнепада, вспомнить было бы и не о чем. А тут, в пути мимо опасной осыпи, для разнообразия, а может быть, для моего посвящения в альпинисты, разбуженный нашим шумом, Амирани мне на прощание послал привет, и пришлось мне укрываться, чуть отпрыгнув с тропы в сторону, и пролежать несколько минут за громадным валуном, чтобы не попасть под такой же. Может быть, так как я не раз вспоминал закованного в цепи героя, он стал икать в подземелье или невзначай чихнул. Кусок скалы, величиной с микроавтобус, с грохотом сорвался с гребня, пронесся надо мной, как реактивный самолет, рассыпаясь на отдельные фрагменты, и полетел дальше в ущелье. Камнепад быстро окончился и мы, те кто пережидали за укрытиями, пошли дальше.
Не останавливаясь в метеостанции, делая короткие привалы, мы стали спускаться к разбитому на нижнем плато лагерю, где ждала нас настоящая еда, вино и поздравления друг друга с первым (для многих) 'Пятитысячником' по имени Казбек. Что потом и было засвидетельствовано в специальной книжечке при вручении нам значка 'Альпинист СССР'. (Высота Казбека во всех справочниках разная — от 5033 метров до 5047 м).
Я недавно вычитал, что при одном из восхождений на Казбек, в 1950 году, приуроченному к 'славной дате — 40 лет восхождению на Казбек С. М. Кирова', альпинисты поочередно несли 26-ти килограммовый бюст Кирова, чтобы установить его там и таким образом украсить Казбек. Почему именно 26 кг должен был весить этот бюст — наукой не установлено. Некоторым образом им повезло, наша альпиниада не проходила в год 70-летия 'лучшего друга советских альпинистов', то-то бы помучились…
Хвала тебе Господи, что ты не лишил разума руководителей Тбилисского альпклуба, а то пришлось бы нам 'поочередно' нести 'дорогого нашего Ильича', а уж в его 100-летний юбилей потянул бы его бюст 'на все сто'.
А мне повезло, в том смысле, что удалось продолжить славные традиции белорусов в покорении Кавказа, так как первое документированное восхождение на вершины Кавказа совершил в 1852 году, это я узнал сравнительно недавно, скромный начальник триангуляционной службы, военный топограф, а позже и начальник штаба Кавказского корпуса, генерал-лейтенант Иозеф Хадзько (Иосиф Ходзько в русском написании).
На геодезической основе, созданной им полтораста лет тому назад в результате работ отряда военных топографов, которым он руководил, с 1847 года по 1863 год были составлены карты всего Кавказа и Закавказья для Генерального штаба России, по которым мы с Аликом Маловичко ходили раньше по горам Хевсуретии и Тушетии. Качество этих старинных карт мы проверили в своих походах и всегда удивлялись той точности. Кстати, генерал являлся еще и первовосходителем на гору Арарат в 1850 году (Паррот так и не дошел до вершины) во главе специально организованной им экспедиции. Из-за погодных условий ему пришлось даже прожить на горе в палатке, заваленной снегом, целую неделю. Мне на Арарате уже не хотелось побывать.
Из Интернета сегодня узнаю, что жизнь свою закончил наш земляк Хадзько в Тифлисе, здесь же похоронен на Петропавловском кладбище. Надо было бы отыскать это место в мой следующий приезд на мою вторую родину…
Я вернулся после 'вознесения' в небо над Кавказом с каким-то другим ощущением себя, другим человеком, словно я стал яснее видеть или стал замечать то, на что и не обращал ранее внимания. Институт показался мне другим, какое-то другое в нем настроение, много новых людей, новых сотрудников, мало приятных лиц среди них. Или я не замечал чего-то в последнее время, слишком был занят своими делами, мыслями? Или так был ограничен сложившийся круг моих друзей в институте теми, с кем я уже десяток лет вместе делал 'общее дело'? А новые люди заставили меня по-новому взглянуть на окружающую меня обстановку, которая перестала мне нравиться. Слишком много в институте появилось 'шелухи'. Стали ходить по коридорам какие-то странные личности — 'пчеловоды-кибернетики', специалисты по новым видам продуктов питания, которые собирались 'накормить все человечество', телепаты, йоги, жены и дети высокопоставленных чиновников, не имеющие никакого отношения ни к кибернетике, ни к науке в целом, ни к какой-либо другой положительной деятельности. Становилось немного не по себе. Институт терял на моих глазах свое направление и до того достаточно расплывчатое, но вектор движения всегда был направлен в 'правильную сторону', так мне казалось. А тут я как будто увидел его в другом ракурсе, по другому освещенным. Мне многое перестало нравиться в 'моем' институте, именно 'моем' — по другому я и не мог воспринимать институт, где мы, в самом начале очень небольшой коллектив, все сделали своими руками за эти годы.
Я почувствовал себя на льдине оторвавшейся от айсберга, который стихия уносила все дальше. Не спасала и обычная мысль в такие моменты, что 'все образуется'. Мое положение было вроде бы стабильное, команда увеличивалась, дали дополнительные ставки моему подразделению, достраивалось новое, громадное здание Инститтута, в которое через несколько лет мы все должны были переехать. Но появилось чувство тревоги, почти все время подступающее ко мне. Я как-будто увидел во сне гибель всего нашего общего дела, на которое ушло четырнадцать лет.
Может быть, все дело было во мне самом, но что?
Алик Гачечиладзе со своими бесконечными идеями заняться новыми экспериментами, на этот раз с морскими животными, с построением дельфинария в Батуми и лечением рака новыми биологическими средствами, собирался переезжать в Поти, в место впадения Риони в Черное море, куда пришли много тысяч лет назад аргонавты на своей ладье. Он нашел деньги в нашем отечественном военно-морском ведомстве и стал вербовать сторонников на работы в новом отделении института. Мы в последнее время немного отошли друг от друга, хотя он мне был по-прежнему нужен. Я стал колебаться, но не видел в его затее научной рациональности, а романтика новых научных горизонтов стала ослабевать.
Жорка Селезнев уже давно был в Питере, оканчивал консерваторию и ждал распределения. Самые мои верные друзья исчезали вокруг меня поодиночке. 'Уходят, уходят, уходят друзья, одни в никуда…' — да, как никогда остро, я чувствовал образовавшуюся вокруг пустоту. 'Тылы обнажились', новые знакомые и родственники не становились необходимой мне поддержкой, наоборот, они были мне совершенно чужды по своим взглядам, привычкам. Или я был для них чужаком.
К концу года стало ясно, что надо что-то делать, браться за свои собственные дела, определять дальнейшую жизнь. Работа моей группы получила хорошую оценку и группа была преобразована в лабораторию N 8, без открытого наименования, так как основные работы проводились по закрытой тематике. Меня назначили без защиты кандидатской диссертации заведующим этой лабораторией, заработок увеличился. То есть работа шла нормально, договора заключались с солидными 'конторами', как правило, имеющими закрытый характер, вроде Радиотехнического института академика Минца. Финансирование было открыто по нескольким темам, где я был научным руководителем, но все могло в любой момент застопориться, так как наш институт был в структуре Академии Наук, и все этапы прохождения по путям академической иерархии были в крайней степени 'бюрократизированы' в советской
