Александр, и в первый день нового года они принимали у себя состарившегося телом, но молодого духом декабриста Поджио. Это казалось добрым знамением.
Однако новый год принес, может, и ожидаемое, но все же разочарование. Хотя Николай Утин, приглашая Герцена в Женеву, и писал, что 'от вас, уважаемый Александр Иванович, зависит — сойтись или разойтись со всеми этими людьми — для посильной работы и совокупного в ней участия — во имя той же желанной цели, прямое и свободное заявление которой мы услышали в своей юности от вас же', на практике оказалось, что разногласия по ряду вопросов таковы, что преодолеть их нет возможности.
Встречи с молодыми в декабре — январе на так называемом женевском съезде эмигрантов уточнили позиции сторон и даже как будто бы наметили пути к сближению. Круг вопросов, подлежавших обсуждению на съезде, был заблаговременно изложен в письме Утина Герцену, которое Утин послал Герцену перед приездом того в Женеву. Письмо имело целью предварить переговоры, подготовить Герцена к предстоящему обмену мнениями. Утин выдвинул четыре задачи: пропаганда, установление регулярных сношений с Россией, налаживание связей с людьми, могущими принести пользу революционному делу, и конституирование и увеличение 'Общего фонда', созданного Герценом и Огаревым в 1862 году и предназначавшегося на 'общее наше русское дело' (так было сказано в 'Колоколе'.) Главное, 'Колокол' должен был стать общеэмигрантским органом. 'Вы этим самым указали бы, — писал Утин, — на солидарность партии или, вернее, группы революционной… За каждым словом такого 'Колокола' чувствовалась бы и друзьями и врагами сила, не личная, не индивидуальная, а обобщенная, совокупная, сплоченная теперь из десятка или двух людей, а скоро, при положительном' вызове деятельного сочувствия в самой России, — сила, сплоченная из всего, что есть живого и революционного в России, — а с такой силой пришлось бы считаться'. Письмо содержало и известный ультиматум. Утин сообщал, что в случае несогласия Герцена на предложение 'молодых эмигрантов' они будут вынуждены основать свой журнал.
На съезде присутствовало 17 человек, в том числе Утин, Лев Мечников, приехавший из Италии, Якоби — из Цюриха, А. Серно-Соловьевич, Жуковский, Гулевич, Касаткин, сын Герцена Александр, Людмила Шелгунова, Лугинин, В. Ковалевский и 'все остальные'.
Герцена поддерживал Касаткин — противники Герцена прозвали его 'цепной собакой'. В конечном итоге Утин, Якоби, Серно-Соловьевич выступили против и Касаткина и Герцена.
Характер разногласий Лев Мечников позже определил так: 'Молодая эмиграция требовала, чтобы редакция газеты зависела от целой корпорации эмигрантов, которой должен был быть передан и фонд Бахметева и еще сумма, обеспечивающая 'Колокол'. Герцен, основываясь, главным образом, на том, что 'Колокол' есть литературное дело, а из молодых эмигрантов мало кто доказал свои способности к литературе, не соглашался выпустить редакцию 'Колокола' из своих рук…'
Все же некий компромисс в итоге съезда определился. 4 января 1865 года Герцен написал Огареву, что 'молодые люди отказались (откровенно ли или нет?) от своих требований и обещают горы работ и корреспонденции к 1 мая'. Он сообщал также, что видит удобства Женевы для налаживания здесь дела: 'Здесь перекрещиваются беспрерывно едущие из и во Францию, из и в Италию, здесь многие живут и пр.'. Все же его смущали сложности взаимоотношений с 'детьми': 'но что мы будем делать с милой оравой этой, я не знаю'. Однако все решилось очень быстро. За час до отъезда Герцена из Женевы к нему явились представители наиболее ярых его противников. Герцен называет в качестве таковых Серно-Соловьевича, Якоби, Шелгунову. Они объявили, что стоят на своем: 'Колокол' издавать по большинству голосов или издавать журнал на бахметевские деньги'. Так ничем кончились женевские переговоры.
Герцен, впрочем, по здравому размышлению посчитал, что все к лучшему. 'Ты знаешь, — писал он Огареву, — у меня никогда не лежало к ним сердце…' 'Женева, при разрыве с этими господами, делается превосходным местом'. Таково было его резюме. О людях, в которых он рассчитывал найти помощников в деле, Герцен сообщил Огареву: 'Мне с ними ужасно скучно — все так узко, ячно, лично, — и ни одного интереса, ни научного, ни в самом деле, политического; никто ничему не учится, ничего не читает…' Это было несправедливо. Так судило 'поколение отцов'. Для детей существовали иные ценности в жизни, другой характер носили и их интересы…
'Молодая эмиграция' была недовольна направлением, которое издатели 'Колокола' придавали журналу. Герцен резко выступил против индивидуального террора; в статье 'Иркутск и Петербург' назвал Каракозова 'сумасшедшим', 'фанатиком'. Надо признать, что Огарев поместил в № 229 'Колокола' очень неудачную статью 'Продажа имений в Западном крае'. Речь шла о распродаже земель тех польских шляхтичей, которые принимали участие в восстании. Почему в этой русификаторской мере царского правительства Огарев углядел только попрание основ 'религии собственности', понять трудно. Статья вызвала, по словам Герцена, 'катавасию'.
'Молодая эмиграция' настаивала на выработке общей программы 'Колокола', обвиняя Герцена в том, что его журнал стал 'личным органом'. Конечно, выученики Чернышевского искали в публикациях 'Колокола' прежде всего не обличительные статьи, не агитационные заметки. После спада революционной волны в России, после отхода одной части демократической интеллигенции от участия в общественно-политической жизни и эмиграции наиболее активных деятелей 'молодая эмиграция' ожидала от таких 'столпов', как Герцен, какого-то практического руководства, указаний, как действовать в новых политических условиях, складывающихся в России. Такого руководства Герцен дать им не мог, хотя он и значительно перестроил направление всей пропаганды. А крупные теоретические статьи Герцена, его взгляды на будущее России 'молодых' никак не устраивали. В глазах Александра Серно-Соловьевича, да и других учеников Чернышевского, Герцен уже принадлежал прошлому. Заслуги поколения дворян-революционеров ими в большинстве своем не признавались.
Серно-Соловьевич бросил в лицо Герцену обвинение в 'самообожании' в статье 'Наши домашние дела', позже изданной отдельной брошюрой. Но это была уже крайность, и часть 'молодых' не согласилась с Серно-Соловьевичем.
Но поистине бурю вызвала статья Герцена 'Порядок торжествует!'. Серно-Соловьевич и его друзья были более всего задеты той сравнительной оценкой, которую Герцен дал своей деятельности и деятельности Чернышевского. Ученики и последователи Чернышевского, они оскорбились самой мыслью, что (как писал Герцен) они с Чернышевским дополняли друг друга.
Герцен считал, что, в то время как он, Герцен, проповедовал 'русский социализм', идущий от земли и крестьянского общинного быта, Чернышевский 'с огромным талантом и пониманием' развивал теории 'чисто западного социализма'. Не усматривая антагонизма между двумя этими теориями, Герцен полагал себя вправе сказать, что они с Чернышевским 'служили взаимным дополнением друг друга'.
На это Серно-Соловьевич ответил резко и определенно: 'Вы дополняли Чернышевского! Нет, г. Герцен, теперь уже поздно прятаться за Чернышевского… Между вами и Чернышевским нет, не было и не могло быть ничего общего. Вы — два противоположных элемента, которые не могут существовать рядом, друг возле друга; вы представители двух враждебных натур, не дополняющих, а истребляющих одна другую, до того расходитесь вы во всем — от миросозерцания и до отношения к самим себе и людям, от общих вопросов до малейших проявлений частной жизни'.
Серно-Соловьевич критиковал слабые стороны Герцена, его либеральные колебания, письма к царю. Рвавшиеся к революционному делу разночинцы, ученики Чернышевского, не могли принять идею Герцена о бескровной, хотя бы на первых порах, революции. А Герцен писал: 'Мысль о перевороте без кровавых средств нам дорога'.
Серно-Соловьевич риторически отрицал все заслуги Герцена, не видя ничего, кроме его колебаний и иллюзий. А между тем Герцен был прав, когда говорил, что он и Чернышевский дополняли друг друга как теоретики социализма, и расходились они в основном в вопросах тактики. Естественно, что это выступление Серно-Соловьевича больно ранило Герцена.
Между Огаревым и Герценом, с одной стороны, и 'молодой эмиграцией' — с другой, возникла теперь полная отчужденность.
В ноябре 1865 года доктор Белоголовый по пути в Италию заехал в Женеву. Он хотел повидать старика Подокно, который жил здесь с семьей. Из разговора выяснилось, что Герцен на даче, в предместье Женевы. Белоголовый поспешил разыскать Герцена. И вот он уже звонит у чугунной решетки тенистого сада, скрывающего с дороги дом, который он искал. Открыла калитку какая-то старушка, повела по аллее.
