Но Герцен ошибался. Резкие нападки славянофилов на Грановского, с одной стороны, и высокая оценка курса такими людьми, как Чаадаев, сказавшим, что лекции 'имеют историческое значение', привели к тому, что вторая статья Герцена в 'Московских ведомостях' не появилась. Ее первоначальный текст неизвестен. В переработанном виде она под тем же заголовком была напечатана в славянофильском 'Москвитянине' в июле 1844 года. Между тем С.П. Шевырев в статье, опубликованной в 12-й книжке 'Москвитянина' за 1843 год, обвинил лектора, что он приносит в жертву все 'великие труды, все славные имена' — 'одной системе, односторонней, скажем, даже одной книге, от которой отреклись многие соученики творца этого философского учения'. Это было прямое указание на Гегеля. А ведь его имя находилось под запретом в России, как и вообще под запретом было преподавание философии. Герцен опасался, что после статьи Шевырева чтения Грановского вот-вот прикроют. 'Я со всяким днем нахожу вероятным, что над всеми нами опять разразится гром…'
30 декабря 1843 года у Герцена родился сын, которого назвали Колей. Герцен ожидал появления ребенка в какой-то лихорадке. 'С 29 на 30, ночь… Ни веры нет, ни надежды… Время тащится тихо, может, вопрос нескольких существований решается теперь… Ну, что же, смертный приговор или милость. — Случай'.
'30. Вечер. В час без 10 минут родился мальчик — доселе все счастливо, но я еще не смею, боюсь надеяться. Страшные опыты проучили'. Александр Иванович тогда еще не мог предполагать, что Коля родился глухонемым.
Наталья Александровна плохо перенесла роды. На первых лекциях Грановского она не была. Грановский, ставший крестным отцом Коли, прочел несколько лекций прямо у постели больной. При этом присутствовали Татьяна Алексеевна Астракова, Мария Каспаровна Эрн, Мария Федоровна Корш. 'Не стесненный ни цензурой, ни публикой, Грановский читал полно, живо и до того Увлекательно, что присутствовавшие превращались в слух наслаждение; нередко по лицу иных скатывались слезы. Кончивши чтение, Грановский, растроганный всеобщим восторгом и сочувствием, спешил уйти' — так впоследствии вспоминала Татьяна Астракова.
В лекциях Грановский настойчиво проводил мысль, что Россия и Запад следуют одинаковыми путями и для их развития исторические закономерности общие. Крепостное право на Западе рухнуло. Значит, оно должно рухнуть и в России. Нет, Грановский такого вывода вслух не произносил, но аудитории он был ясен и без слов. Герцен писал, что Грановский 'выходит перед московским обществом не как адвокат средних веков, а как заявитель великого ряда событий, в их органической связи с судьбами всего человечества'.
Шевырев и Погодин, так же как и Грановский, были профессорами Московского университета. Отпор проповеди Грановского они решили дать, открыв свой цикл публичных лекций, осенью 1844 года.
Погодин время от времени предоставлял страницы 'Москвитянина', который он редактировал, противникам Герцена. Герцен, Грановский, Крюков, Корш сделали попытку перекупить 'Москвитянин'. Поэт Николай Языков сообщил. А.М. Языкову, что у Погодина 'торгуют' 'Москвитянин'. 'Сам М.П. (Михаил Петрович Погодин. — В.П.) едет будущим летом лет на 5 или 10 за границу — Герцен, Грановский, Крюков и вся эта компания хотят издавать журнал дельный и хороший, в смысле развития, как само собою разумеется… Они хотят начать свою редакцию с 5 №. Увидим, что-то будет! Новые издатели приглашают к себе в сотрудники Самарина и Аксакова, которые, кажется, не откажутся, желая явиться в этом случае оборонителями православия'. Это письмо было отправлено 9 марта 1844 года, а через 9 дней тот же Языков сообщает своему адресату: 'Кажется, что покупка 'Москвитянина' Герценом не состоялась'.
В конце апреля Герцен пишет Кетчеру, что он хлопочет через графа Строганова, попечителя Московского учебного округа, о приобретении нового издания 'Галатеи'. 'Покупка 'Галатеи', кажется, совершенно идет на лад, граф Строганов обещал выхлопотать все, что надо. Корш редактор, хотелось бы другое имя — 'Ежемесячное обозрение'. Но в конце концов и с этой попыткой Герцена найти трибуну, выход в дела практические, ничего не получилось.
22 апреля 1844 года в аудитории, где читал Грановский, нечем было дышать. Московский полицмейстер, опасаясь беспорядков, прислал к университету городовых. Сегодня профессор читает свою заключительную лекцию.
Наталья Александровна хотела во что бы то ни стало присутствовать, но теперь жалеет, что поехала, от духоты она вот-вот потеряет сознание. 24 апреля, через два дня, Герцен записал в дневнике: 'Грановский прямо касался самых волнующих душу вопросов и нигде не явился трибуном, демагогом, а везде светлым и чистым представителем всего гуманного… Когда он в заключение начал говорить о славянском мире, какой-то трепет пробежал по аудитории, слезы были на глазах, и лица у всех облагородились. Наконец, он встал и начал благодарить слушателей — просто, светлыми, прекрасными словами…' 'Благодарю тех, — так кончил он, — которые с симпатией слушали меня и разделяли добросовестность тона ученых убеждений, благодарю и тех, которые, не разделяя их, с открытым челом, прямо и благородно высказывали мне свою противуположность. Еще раз благодарю вас'. Он молчал и кланялся. Безумный, буйный восторг увлек аудиторию, — крики, рукоплескания, шум, слезы, какой-то торжественный беспорядок, несколько шапок было брошено на воздух. Дамы бросились к доценту, жали его руку, я вышел из аудитории в лихорадке'.
Иван Иванович Панаев, также присутствовавший на этой лекции, писал потом, что некоторые барыни пребывали в таком ажиотаже, что дело чуть не кончилось 'бросанием на воздух чепцов…'. С крыльца университета студенты снесли Грановского на руках.
Днем у дома Сергея Тимофеевича Аксакова на Большой Никитской улице можно было увидеть те же кареты, которые утром стояли возле университета на Моховой.
Три часа дня. В огромной зале 'покоем' накрыты столы. Герцен, старик Аксаков и Юрий Федорович Самарин — распорядители торжественного обеда в честь Грановского. Обед этот был задуман как 'примирительный', иными словами, Герцен и его друзья сделали попытку объединить 'московское общество'.
Но разногласия проявились тут же, на обеде. Иван Иванович Панаев рассказывает, что он сидел рядом с Грановским и Шевыревым, был тут и Чаадаев и Константин Аксаков — все смешалось в общем гуле. Первый тост подняли, естественно, за Грановского, Тимофей Николаевич ответил тостом за Шевырева. 'Третий тост был за университет'.
Но еще не смолкли восторженные клики в адрес alma mater, как Константин Аксаков поднял бокал 'за Москву'. И тут грянули колокола, сзывавшие паству в близлежащую церквушку к вечерне. Это было эффектно. Шевырев не преминул воспользоваться минутой:
— Слышите ли, господа, московские колокола ответствуют на этот тост, — Аксаков кинулся в объятия Шевырева.
Кто-то из круга Герцена не утерпел:
— Милостивые государи! Я предлагаю тост за всю Русь, не исключая Петербурга.
И тут началось…
— За Петербург! За Петербург! — кричали западники. Через пять дней Герцен писал Кетчеру в столицу:
'Приготовлен был обед торжественный a la List (как Листу. — В.П.), в доме у Аксакова. Жаль, что и тут ты не был. Все напилось, даже Петр Як. (Чаадаев. — В.П.) уверяет, что на другой день болела голова; я слезно целовался с Шевыревым… Вина выпито количество гигантское и N3 не было сотерну, лафиту меньше 9 рублей бутылка, prachtvoll und donnerwetterlich (роскошно и громоподобно. — В.П.)'.
'Примирение было откровенно и без задних мыслей, что, разумеется, не помешало нам через неделю разойтись еще далее'.
'— Дети! дети! — говорил Белинский о Грановском и Герцене. — …Какое это примирение? И неужели Грановский серьезно верит в него? Быть не может!.. Сколько ни пей и ни чокайся, это не послужит ни к чему, если; нет в людях никакой точки соприкосновения, никакой! возможности к уступке с той или с другой стороны…' Видимо, в том же духе и с обоснованием разногласий было не дошедшее до нас письмо Белинского, которое привез Герцену Иван Павлович Галахов, письмо 'вроде диссертации', как записал Герцен в дневнике. 'Странное положение мое, — записывает Герцен, — какое-то невольное juste milieu (двойственность. — В.П.) в славянском вопросе: перед ними я человек Запада, перед их врагами человек
