Дачу сняли неподалеку, верстах в двадцати от Москвы, на берегу речушки Сходни. Старинное барское село, некогда принадлежавшее графам Румянцевым, а теперь помещику Дивову, — Соколове Герцен облюбовал сеое небольшой деревянный домик, стоящий в вековом липовом парке. Сквозь темную хмурь стволов то тут, то там пробивались белые свечи берез. Домик прилепился на возвышенности, с которой 'открывался пространный вид в даль'. Этот вид открывался и из беседки, которую Дивов именовал 'Бельвью' ('прекрасный вид'). С другой стороны парка 'стлалось наше великороссийское море нив'. Из Петербурга в Соколово приехал Кетчер и поселился в маленьком флигелечке. По соседству дачу снял Михаил Семенович Щепкин. Они втроем считались ее хозяевами. Но каждую неделю здесь сонм гостей. Кого только не было! Еженедельно приезжал Грановский, непременными гостями были Корш, Иван Иванович Панаев и Павел Васильевич Анненков. Из Петербурга прибыл Некрасов и 'был доставлен' в Соколово, он очень хотел познакомиться с Герценом, о котором столько наслышан. Авдотья Панаева дополнила дамскую часть общества. Заезжал сюда и бывший крепостной, а впоследствии известный живописец Кирилл Горбунов, перу которого принадлежат групповые портреты Соколовских обитателей. 'Чудные дни, — вспоминал Панаев, — великолепные теплые вечера, этот парк при закате солнца и в лунные ночи, наши прогулки… послеобеденные far-niente на верхнем балконе, встреча утренних зорь, всегда оживленная беседа, иногда горячие споры… увлекательная речь Грановского, блестящее остроумие Герцена, колкие заметки Корша… все это вместе было так хорошо, так полно жизни и поэзии… В этом поэтическом чаду, вероятно, никому из нас не приходило в голову, что это последние пиры молодости, проводы лучшей половины жизни, что каждый из нас стоит уже на той черте, за которой ожидают его разочарования, разногласия с друзьями, неизбежные охлаждения, следующие за этим разъединения, долгие непредвиденные разлуки и близкие преждевременные могилы…'
'…Утром, после чая Искандер шел обыкновенно в свой кабинет работать, и все рассыпались в парке…' 'Перед обедом все сходились. Искандер являлся после своих занятий еще живее и веселее обыкновенного, обед был Шумный, вино не сходило со стола до ночи. Кетчер ликовал — он был в своей сфере, откупоривая с шумом бутылку за бутылкой. Эти хлопанья, среди самых непрерываемых, одушевленных и пылких речей, нередко продолжались до самого рассвета. Все кипели молодою жизнию'. В обязанности дам входило принять гостей и позаботиться о каждом. По словам Анненкова, 'обеды устраивались на лугу перед домом почти колоссальные, и обе хозяйки — Щаталья] А[лександровна], жена Герцена, и Е[лизавета] Б[огдановна] Грановская, уже привыкшие к наплыву посетителей, справлялись с этою толпой неимоверно ловко'. Михаил Семенович Щепкин имел обыкновение с раннего утра уходить далеко в лес за грибами. К обеду он непременно появлялся и обязательно с кузовком набранных грибов.
Соколовская идиллия завершилась спорами. 'Ноту разногласия' первым почувствовал Анненков. Ему, 'свежему человеку' в кружке Герцена, просто на слух слышались эти диссонансы. Их не могли заглушить сатанинские раскаты кетчеровского смеха, остроты Герцена, ядовитые реплики Корша. И Анненков Понял: 'Всем необходимо было пропеть противную эту ноту поскорее вслух, чтобы войти опять в простые, откровенные отношения друг к другу. Это и не замедлило случиться'.
Как-то, когда уже созрели хлеба и началась жатва, компания с Герценом во главе двинулась на прогулку в поля. Едва поравнялись с жнецами, кто-то, кто — Герцен не расслышал, то ли Кетчер, то ли Корш, — отпустил замечание по поводу того, что 'изо всех женщин одна русская не перед кем не стыдится и одна, перед которой также никто и ни за что не стыдится'.
Грановский остановился.
— Надо прибавить, — сказал он, — что факт этот составляет позор не для русской женщины из народа, а для тех, кто довел ее до того, и для тех, кто привык относиться к ней цинически. Большой грех за последнее лежит на нашей русской литературе.
Кетчер тотчас взвился.
— А если уж обобщать, Грановский, так ты бы лучше поставил себе вопрос: не участвовал ли сам народ в составлении наших дурных привычек и не есть ли наши дурные привычки именно народные привычки?
Грановский в ходе спора произнес имя Белинского, и всем стало ясно, что именно Белинский, его непримиримость в борьбе со славянами и были истинной причиной спора. Неудивительно поэтому, что Грановский бросил фразу: 'Во взгляде на русскую национальность… я сочувствую гораздо более славянофилам, чем Белинскому'. Грановский, да и не только он, не понимали, что крайности, в которые в ходе полемики впадал Белинский, — это только проявление его политического темперамента. Герцен же записал в дневнике еще 14 ноября 1842 года: 'Фанатик, человек экстремы (крайностей. — В.П.), но всегда открытый, сильный, энергичный. Его можно любить или ненавидеть, середины нет… Тип этой породы людей — Робеспьер. Человек для них ничего, убеждение все'. Но 'крайностью' было и обвинение, брошенное Белинскому его противниками, обвинение в космополитизме, холопстве перед Западом. А между тем Белинский без устали повторял: 'Я литератор… Литературе расейской моя жизнь и моя кровь'. И все его помыслы были устремлены прежде всего к России, ее будущему.
Если рискнуть и 'графически' изобразить идейный путь Герцена, то 30-е годы будут выглядеть на диаграмме в виде ломаной линии, отражающей своими отрезками увлечение Герцена вопросами по преимуществу политическими и социальными, утопическим социализмом и нравственным развитием человечества, 40-е годы — это уже не ломаная, а прямая восходящая — углубленное изучение проблем философских. Без философского осмысления всех явлений природы и жизни общества Герцен не считал возможным приступить к 'практическому действованию'. Философия — фундамент освободительной борьбы, 'алгебра революции' в широком понимании этой крылатой фразы Герцена, сказанной в адрес логики Гегеля.
'Письма об изучении природы' — главный философский труд Герцена. Они печатались в 'Отечественных записках' на протяжении 1845 — 1846 годов. Уже после смерти Герцена Огарев говорил: 'Это было в России первое слово, которое сбивало разом тупоумие всякого правительственного строя. Цензура их пропустила, потому что всего их значения не поняла'. Позднее Плеханов, цитируя места из 'Писем' Герцена, признавался: 'Под впечатлением всех этих отрывков легко можно подумать, что они написаны не в начале 40-х годов, а во второй половине 70-х, и притом не Герценом, а Энгельсом. До такой степени мысли первого похожи на мысли второго. А это поразительное сходство показывает, что ум Герцена работал в том самом направлении, в каком работал ум Энгельса, а стало быть, и Маркса'.
В.И. Ленин высоко оценил первое 'Письмо' Герцена: 'Первое из 'Писем об изучении природы' — 'Эмпирия и идеализм', — написанное в 1844 году, показывает нам мыслителя, который, даже теперь, головой выше бездны современных естествоиспытателей-эмпириков и тьмы тем нынешних философов, идеалистов и полуидеалистов'. И в той же статье 'Памяти Герцена' Ленин резюмирует: 'Герцен вплотную подошел к диалектическому материализму и остановился перед — историческим материализмом'.
Первое письмо писалось в селе Покровское-Засекино в конце июня — июле 1844 года. Писалось оно не в деревенской тишине, которую так любил Герцен, а в перерывах между веселыми чаепитиями и прогулками с участием гостей — Щепкина, Елизаветы Богдановны Грановской, Марии Каспаровны, Зонненберга. Герцен, набрасывая это первое письмо, пристально изучает работу Фихте 'Назначение человека' и 'Историю натурфилософии от Бэкона до Лейбница' Шиллера. В дневнике он делает критические записи по адресу этих исследователей. 'Отвлеченное умозрение', — пишет он о Фихте. 'Скучная книга', 'Какая необъятная разница с Фейербаховой историей' — это о Шиллере. Гегелевская же 'Энциклопедия философских наук' приводит Герцена в восторг. Перечитывая творение Гегеля, Герцен 'открывает целую бесконечность нового'.
К концу июля 'Письмо первое' вчерне готово, и Герцен начинает подбирать материал к 'Письму второму' — 'Наука и природа — феноменология мышления'. В послании к Грановскому Герцен признается, что 'проблема так сложна', что он и не знает, как 'справиться с нею'.
Вернувшись в Москву, Герцен взялся за 'Лекции по истории философии' Гегеля и уже во второй половине сентября — начале октября набрасывает 'Письмо третье' — 'Греческая философия'. Но он не забывает и первых двух, ведь они были написаны вчерне. Он сообщает Кетчеру, что занимается статьей, которую 'начал в Покровском'.
8 февраля 1845 года Герцен отправил в 'Отечественные записки' первые два 'Письма об изучении
