Герцен

о беседе в Лондоне: 'Я нападал на Герцена за чисто обличительный характер 'Колокола'. Если бы, говорю ему, наше правительство было бы чуточку поумнее, оно благодарило бы вас за ваши обличения; эти обличения дают ему возможность держать своих агентов в узде в несколько приличном виде, оставляя в то же время государственный строй неприкосновенным, а суть-то дела именно в строе, а не в агентах. Вам следовало бы выставить определенную политическую программу, скажем — конституционную, или республиканскую, или социалистическую, и затем всякое обличив являлось бы подтверждением основных требований вашей программы…'

Герцен потом извинился на страницах 'Колокола' за резкий тон статьи, за 'Станислава на шее'. Огарев же отреагировал на критику Чернышевского в 'Предисловии' к сборнику 'Русская потаенная литература XIX века' (1861): 'Обличения частностей, при сохранении общего мертвящего склада, не помогут… Слово покончило свою задачу; пора приступить к делу'. Понадобилось почти два года, бурных года, заполненных крестьянской борьбой в России, прежде чем Герцен окончательно перешел на сторону революционной демократии.

А пока Герцена захлестнул поток писем из России. Писали сановники и гимназисты, помещики и мещане, литераторы и ученые, друзья и противники. Конечно, эти письма в основном были направлены именно на 'обли-чительство', чем и объясняется их обильный поток. 'Сын Отечества' отмечал: 'Расчет Герцена был верен; успех его изданий превзошел все ожидания; они расходились во множестве экземпляров; многие русские, приехавшие в чужие края, покупали (большей частью просто из любопытства) запрещенные листки и книжки. Довольно этих листков и книжек пробиралось и в Россию… Авторитет г. Герцена все рос и рос, имя его сделалось знаменем в известных кружках…' Кавелин писал Герцену: 'Молодежь на тебя молится, добывает твои портреты, даже не бранит того и тех, кого ты, очевидно, с умыслом не бранишь. Словом, в твоих руках огромная власть… По твоим статьям подымаются уголовные дела, давно преданные забвению, твоим 'Колоколом' грозят властям. Что скажет 'Колокол'? Как отзовется 'Колокол'? Вот вопрос, который задают себе все, и этого отзыва страшатся министры и чиновники всех классов'.

Герцен старался не преувеличивать значения 'Колокола', он даже позволял себе иронизировать: 'Колокол — власть, — говорил мне в Лондоне… Катков и прибавил, что он у Ростовцева лежит на столе для справок по крестьянскому вопросу… И прежде его повторяли то же и Тургенев, и Аксаков, и Самарин, и Кавелин… Сам В.П. [Боткин] — постоянный, как подсолнечник, в своем поклонении всякой силе, умильно смотрел на 'Колокол', как будто он был начинен трюфелями'.

'Колокол' читала императрица Мария Александровна. Александр II приказал доставлять ему каждый экземпляр герценовского издания. Правда, он делал это до тех пор, пока Герцен не призвал 'к топору'.

'Колокол' в Россию доставляли русские путешественники. Но он проникал и 'официальным' путем. Вот что по этому поводу рассказывает князь Юсупов: 'В Берлине покупал я в книжном магазине кое-какие немецкие книги. 'А не хотите ли вы русских?' — спросил у меня услужливый книгопродавец. — 'Каких же?' — 'Да вот, например, герценовских; у меня есть всевозможные его сочинения; и прежние и самые новые'. — 'Нет, — отвечал я, — у нас ныне очень строго преследуют эти вещи, и я боюсь, что не довезу до Петербурга; у меня отберут на границе'. — 'Вот пустяки! Я вам доставлю в Петербург сколько угодно, прямо в ваш дом, в ваш кабинет'. — 'Это удивительно! Но если я вздумаю задержать того, кто мне их принесет?' — 'Не беспокойтесь, вы не в состоянии будете этого сделать, вы и не увидите того, кто вам принесет их'. А шеф жандармов узнал и другую новость. Оказалось, что 'лейпцигский книгопродавец Шор вошел в соглашение с шляпной мастерской и весь посылаемый товар обертывался в листы 'Колокола'.

Теперь уже в доме Герцена нет прохода от русских посетителей. 'Количество русских таково, что я, наконец, должен был назначить два дня в неделю: среду и воскресенье'. Для старых знакомых Герцен делал исключение, откладывал свои занятия, отправлялся гулять по Лондону, заводил друзей в небольшие кофейные. Кто-то побывал у Герцена инкогнито, не называя фамилии, я Герцен не спрашивал ее. А вот русский помещик П.А. Бахметев продал свое имение и привез Герцену 20 тысяч франков на революционную пропаганду, сам же отбыл в Новую Зеландию.

По воскресеньям у Герцена вавилонское столпотворение. Эмигранты со всех концов света чувствовали себя в этом доме не как гости, а как хозяева. Пока Александр Иванович беседовал с кем-либо его особо интересующим в отдельной комнате, многочисленные посетители разбредались по дому. Собирались кучками, спорили, и порой очень громко. Наиболее любопытные заглядывали даже на кухню, где по воскресеньям обычно дым стоял коромыслом. 'Неосторожные русские' иногда приводили за собой шпиков. Так, однажды заявился некий господии Хотинский. Он хвастался тем, что матросы корабля, когда он им сказал, что посещал Герцена, устроили ему овацию, а на ночь вместо подушки подложили под голову комплекты 'Колокола' и 'Полярной звезды'. Через несколько дней Герцена письмом из Петербурга предупредили, что Хотинский служит в III отделении.

В России в страхе перед призраком крестьянской революции сплачивался стан царизма, помещиков- крепостников и либералов. Из этого стана кое-кто указывал на Герцена как на единомышленника, либерала, а вовсе не революционера. Герцен энергично протестовал. '…Самое слово либерал как-то мало идет ко мне, особенно с тех пор, как в России доктринеры и бюрократы, ценсоры и генерал-адъютанты хвастаются своим либерализмом'. 'Благоразумие' отличает либерала. Его вполне устраивают царские подачки и до обморока страшит крестьянский топор. А Герцен? 'Он боролся за победу народа над царизмом, а не за сделку либеральной буржуазии с помещичьим царем. Он поднял знамя революции'. Это слова В.И. Ленина.

Государев рескрипт генерал-губернатору Виленской губернии Назимову 20 ноября 1857 года о необходимости приступить к подготовке крестьянской реформы привел Герцена в умиление. Создание губернских комитетов, Главного комитета, редакционных комиссий укрепило в нем наивную веру в царя, его желание действительно дать русскому крестьянину волю. И Герцен бросил фразу, обращаясь к Александру: 'Ты победил, Галилеянин!'

Но тот же Герцен уже в июле 1858 года пишет в 'Колоколе', что 'Александр II не оправдал надежд…' И все же надежды у Герцена еще существовали. Герцен полагал, что дворянство, лучшая его часть, должна подать царю петицию, требуя созыва всесословного Земского собора, своего рода учредительного собрания. Верил ли Герцен в созыв собора? Нет, Герцен плохо в это верил. 'Если (или так как) государь не хочет созвать Земского собора, то неурядица неизбежно доведет до восстания, — писал Огарев. — Так как восстание неизбежно, то надо его устроить и направить в разумном порядке, отнюдь не кровопролитно и не разорительно'. В восстании участвует армия, к ней присоединяются крестьяне, 'прибылые охотники'. Они идут в одном строю. Огарев это так и назвал: 'восстание, идущее строем'.

А либералы все еще не оставили надежд перетащить Герцена на свою сторону. И их надежды имели, как им казалось, основания — письма Герцена Александру П. Либералы льстили. Призывали к умеренности. Умоляли щадить императорскую фамилию, не печатать о ней разоблачающих статей. Кавелин в письме к Герцену заявил: '…вы скоро можете, не краснея, подать друг другу РУку с Александром II и считать друг друга союзниками на благо и счастье России'. Между тем революционные демократы предостерегали Герцена: 'Не облагораживайте произвольными вашими толкованиями действий нашего правительства'.

В 1858 году разразилась полемика между буржуазным либералом Борисом Чичериным и Герценом. Прежде чем выступить против Герцена со своим 'обвинительным актом', Чичерин навестил его. Холодный педант, высокомерный, враг демократии, он боялся той самой будущей России, на которую так надеялся Герцен. Чичерин потом писал Герцену, что задача 'Колокола' не пропаганда революции, когда справляет тризну 'свирепый разгул разъяренной толпы'. 'Колокол' должен, по мнению Чичерина, призывать к 'разумному самообладанию': Чичерину попросту хотелось использовать прессу Герцена, да и его имя, как оружие в торге с крепостниками за меру уступок либералам при проведении реформ.

А в России 'реакция и реакция'. Все труднее стало провозить герценовские издания. Их продажу запретили 'на 14 дней' в Париже. Папа римский благословил запрет на продажу во Флоренции и Риме 'русских книг, печатаемых в Лондоне'. В Риме конфисковано 300 экземпляров. Во Франкфурте-на-Майне 'продажа 'Колокола' продолжается только под полою'. Из России месяц от месяца все прибывают и прибывают новые материалы. 'Записки Екатерины II', тщательно хранимые в секрете. Сочинение придворного историографа, статс-секретаря Корфа 'Восшествие на престол императора Николая I'. Это панегирик Николаю I и клевета на декабристов. Корф получил резкую отповедь Герцена, или, как выразился