нашу армию, воспрепятствовать ее перемещению в горный район Матагальпы, куда на прошлой неделе прорвался контингент «контрас» численностью до двухсот человек. Мы их окружили, расчленили, ведем уничтожение. Противник самолетами доставляет в горы боеприпасы и продовольствие…
Сесар, сделав сообщение, смотрел на Белосельцева спокойно, внимательно, позволяя обдумать услышанное. Чтобы услышанное проникло в него, омыло его сердце и разум, побудило принять решение. Это решение могло быть двояким. Они могли, минуя развилку, спуститься в золотисто-голубую долину, в гончарно-желтый городок Саматильо, вкусно пообедать в таверне жареным поросенком, выпить холодное пиво и вернуться в Манагуа, где Белосельцев, перед тем как улечься, занесет в блокнот впечатления минувшего дня – посещение лагеря беженцев, рассказ о боях, и этого будет достаточно для журналистского репортажа с границы. Все это так, если Белосельцев – простой репортер. Если же он – некто другой и его глубоко волнуют военные аспекты борьбы, он поедет к границе, тем самым разрушив легенду.
Так думал Белосельцев, чувствуя на себе испытующий взгляд Сесара, рассматривая перекресток, над которым колебался невидимый маятник, и он, Белосельцев, чувствовал себя на качелях.
– Обычно «контрас» подвозят к границе на грузовиках гондурасской армии. – Сесар продолжал искушение, питая боевой информацией, которая должна была побудить его сделать выбор. – Сообщают им сведения, добытые гондурасскими летчиками при облете нашей границы. Минометные батареи гондурасцев осуществляют артналет, обеспечивают атаку «контрас». Они же обеспечивают обратный отход. Их ждут грузовики и санитарные машины. Мы преследуем нарушителей только до границы, запрещаем войскам заходить на сопредельную территорию. Не можем себе позволить перейти границу и разгромить расположенные там лагеря. Понимаем, что бой в районе Сан-Педро, или Санто-Томас, или Сан-Франсиско- дель-Норте может быть использован империалистами для начала большой войны в Центральной Америке, во всем западном полушарии или даже во всем мире…
Белосельцев чувствовал на лице холодные, лижущие язычки опасности. Вспоминал, когда впервые, еще до службы в разведке, в своих молодых путешествиях, смерть к нему приближалась и была остановлена хранящим его Творцом.
Впервые это случилось в Армении, в горах Зангизура, островерхих, конических, как отточенные шпили кирх. Солнце, вода и ветер разрушали породу гор, обтачивали, расщепляли на шелушащиеся сыпучие гранулы, которые мерно и непрерывно, с тихим шорохом осыпались в низины. Колючие, словно красно- коричневые веретена, в непрерывных шуршащих осыпях, в каменных текущих ручьях, они напоминали огромные, под солнцем, песочные часы, которые струйками непрерывного камнепада отсчитывали столетия, вели исчисление земных времен. Влекомый необъяснимым любопытством, желанием коснуться этого древнего, от сотворения мира, прибора, он полез на пик, цепляясь за хрупкие выступы, озирая розово- фиолетовые островерхие вершины, изумрудные склоны с белой отарой овец, синюю туманную бездну с бисерной ниточкой реки. В неверном движении обломился колкий гранит, чешуйчатый склон пришел в движение, потек, повлек его вниз, к обрыву, где поджидала его фиолетовая бездна. Чувствуя в мелком, обгонявшем его качении камушков свою смерть, моля о спасении, он прижимался лицом и грудью к сыпучей поверхности, старался стать плоским, вминался телом в режущий скат горы. Пускал в свою плоть заостренные кромки, отточенные зацепки, рвущие выступы. Слышал, как камни с треском прорывают во многих местах его кожу, оставляют на ней длинные раны. Сползал к своей смерти, испытывая ужас, и этим ужасом, страстным стремлением жить, упованием на хранящую, витающую над его головой силу замедлял движение. Застревал, зависал, поддетый под ребра, под скулы вонзившимися остриями. Окровавленный, в разодранной липкой рубахе, вернулся в гостиницу, оставляя в вечерних, похожих на фиолетовые балахоны вершинах свою смерть.
– Тактика «контрас» сводится к следующему, – вещал Сесар бесстрастно, предоставляя ему право на выбор, когда бы он мог, избегая опасности, сохраняя свою легенду, довольствоваться устным рассказом. – Они занимают наш населенный пункт. Убивают всех активистов. А прочее население – женщин, детей, пожилых крестьян, – а также скот угоняют с собой в Гондурас. Вначале мы хотели эвакуировать от границы все население, вывести из-под ударов. Но потом избрали другой путь. Раздали народу оружие. Поселки вооружены. В них действуют комитеты сандинистской защиты. Они сами в состоянии дать отпор «контрас»…
И еще один случай, когда едва не погиб в песках, Каракумах. Пренебрег увещеванием старожилов, отправился в полдневный жар в пустыню, желая ощутить великолепие раскаленных песков. Углублялся в пожарище бесцветных сыпучих холмов, восхищаясь их чистотой и стерильностью. Будто в кварцевом тигеле пылала накаленная добела спираль, уничтожала всякую жизнь, оставляя лишь кристаллическое свечение песков, пустую лазурь неба, маленькое жгучее солнце. Двигался по горячей лопасти бархана, любуясь ее аэродинамическим совершенством. Она напоминала лепесток пропеллера или отточенную лопатку турбины, обдуваемую солнечным ветром. На срезе, на ее утонченном лезвии дымился турбулентный вихрь, вращался непрерывный горячий смерч. Бархан, врезанный в синеву, точил ее, вращался в ней, истачивался о нее, разбрызгивая тучи бессчетных песчинок. Он спустился с бархана, обрушивая пылающие струи, чувствуя жжение подошв. Стоял на дне действующего реактора, где каждая песчинка направляла в него лучик своей радиации. Его кровь медленно, тихо вскипала красными огненными пузырьками. Он стиснул глаза и сквозь веки видел свою алую жизнь, ультрафиолетовое, лиловое солнце. Его сердце начинало ухать, он слабел, задыхался. Почувствовав приближение обморока, стал выбираться из барханов. На границе пустыни, где кончались пески и росло мелколистое колючее дерево, он потерял сознание. Упал в сквозную белесую тень. Там, в тени кандыма, обкусанного верблюдами, он пережил тепловой удар, пережил свою смерть. И потом, лежа под тентом, принимая из рук хозяина-туркмена пиалу зеленого чая, благословлял то безвестное дерево, вышедшее ему навстречу в пустыню, посаженное кем-то по наущению Господа ему во спасение, набросившее на него спасительную чахлую тень.
– Мы считаем, – продолжал Сесар, – если случится вторжение гринго в Никарагуа, то это будет сначала война в Центральной Америке, а потом и во всем мире. Наша революция – она ведь не только наша. Она и кубинская, и китайская, и вьетнамская, и ангольская, и, конечно же, ваша, советская. Вы не оставите в беде Никарагуа, и в той мировой войне, которую развяжут гринго, погибнет мировой империализм…
И еще один раз, в самолете, когда летел в Сургут на двухмоторной машине. Задремал, и ему приснился вещий сон. Будто он привязан к распятию на отвесной скалистой горе, и по склонам этой горы вьются серпантином дороги, мчатся автомобили, несутся по спирали железнодорожные составы, дымят заводы, туманятся города. Корни распятия уходят в чью-то древнюю глухую могилу с грудой белых безвестных костей, а вершина с его привязанными руками колышется среди звезд и светил. Этот сладкий и мучительный сон был прерван креном машины, надсадным воем мотора. Испуганная, белая как мел стюардесса упала рядом с ним в кресло, стала пристегивать ремень, говоря, что загорелся мотор и они идут на посадку. Он видел, как в круглом окне из металлического кожуха сыплются бледные искры, выпархивает пульсирующий плотный дымок. Его охватила такая беспомощность, такое упование на чудо, что забыл привязать ремень. Самолет, чихая и фыркая, приземлился у края поля. С воем подкатывали пожарные и санитарные машины. Какой-то старик на переднем сиденье все не мог достать валидол.
Три этих давних случая один за другим проплыли, как знаки судьбы, вероятность непредсказуемой смерти. Опасность, которая веяла из соседних буро-зеленых холмов, была предсказуема. Его воля, отмерив необходимое число колебаний, остановилась у маленькой красной отметки, зашкалив прибор – невидимое миру устройство, помещенное в сердце, делающее его разведчиком.
– Дорогой Сесар, – весело, не боясь разрушить легенду, сказал Белосельцев. – Ну какой бы я был репортер, если бы отказал себе в удовольствии сфотографироваться с вами на границе Гондураса. Вы ведь отпустили в рискованное путешествие Росалию, хотя я видел, как вы тревожились за ее безопасность.
– Но ведь это наша война.
– Это и моя война, – сказал Белосельцев.
Сесар молча кивнул. Завел машину. Наложил на руль большие коричневые руки. И они покатили к холмам Гуасауле.
Глава четвертая
Они приближались к границе, и трасса была пустынной, без грузовиков, пешеходов, солнечно- синей, среди пятнистых холмов, где веяли дуновения притаившейся безымянной опасности. Дорогу преградило срубленное, брошенное на асфальт дерево. На обочине был отрыт окоп, наложены белесые мешки с землей. Из амбразуры торчал пулемет. Солдаты преградили путь, выставив автоматы. Сесар
