выправкой, выдававшей военного.
– Что вам угодно? – спросил он, строго и сдержанно оглядывая Белосельцева, чуть улыбаясь на широкую улыбку Сесара.
– Видите ли, я журналист, Белосельцев… Мы с коллегой из Министерства культуры совершали поездку к границе, и так неловко случилось… Упал и, кажется, плечо повредил… – Белосельцев смущенно кивнул на свое левое плечо, которое вздулось под рубахой и продолжало болеть.
– Колобков, начальник госпиталя, – с некоторым опозданием представился доктор. – Пройдите, я посмотрю плечо…
В операционной горела голубоватая кварцевая лампа, источая стерильный запах озона. Над пустым операционным столом нависли хромированно-зеркальные незажженные светильники. В стеклянных шкафах блестели инструменты, тубусы. Стояли приборы искусственного дыхания, баллоны с кислородом. В приоткрытом окне высился изумрудный вулкан с перламутровым, похожим на раковину облачком. Дверь в соседнее помещение была приоткрыта. Там кто-то находился, раздавалось негромкое стеклянное позвякивание.
– Прошу сюда. – Колобков указал Белосельцеву на круглое, без спинки кресло. Сам осторожно расстегнул ему рубаху, бережно, чуткими, чисто вымытыми руками спустил рукав, обнажив бугристый, с малиновым синяком выбитый плечевой сустав, который пугал Белосельцева своим уродством, синевой набухших травмированных сосудов, ноющей болью и предчувствием еще более острого страдания.
– Сильный вывих, – говорил Колобков, едва прикасаясь к воспаленному плечу прохладными осторожными пальцами. – Сейчас вправлю. Будет больно. Приготовьтесь терпеть. – Он повернулся к раскрытым, ведущим в соседнюю комнату дверям и громко позвал: – Валентина, плотный бинт, йод, нашатырь!..
Там, куда он крикнул, раздались негромкие шаги, в дверях появилась женщина в белом халате, белой шапочке, накрахмаленных до снежной голубизны, и, пока она приближалась, обращая к Белосельцеву спокойное, свежее, молодое лицо, открытый лоб с прямыми золотистыми бровями, высокую голую шею с золотистой струйкой цепочки, Белосельцев изумленно узнавал в ней ту, с кем летел над ночным океаном, исподволь созерцая в сумраке дремлющего салона, любовался ее утренним близким лицом, окруженным изумрудно-синей красотой Карибского моря, кинулся заслонять, когда из подбитого самолета вырвался клок пламени и летел по небу, среди огненных пунктиров зениток, готовый упасть ей на голову. Эта была его спутница, которая, как статуя на носу корабля, привела его на другой континент, под удар бомбардировщика, а потом исчезла, и он среди новых впечатлений и встреч лишь раз мимолетно вспомнил о ней среди развалин собора.
Теперь она входила в операционную, и ее глаза, рассеянно остановившиеся на Белосельцеве, изумленно дрогнули, стали яркими, серо-зелеными, и губы, чуть приоткрывшись, были готовы издать восклицание. Но присутствие Сесара, его камуфлированная форма с кобурой на поясе, вид обнаженного, изуродованного плеча, над которым склонился Колобков, удержали этот возглас. Порозовев, опустив глаза, она поставила на стеклянный столик пузырьки, положила запечатанный свиток бинта.
Колобков наложил на сустав свои большие осторожные пальцы, прикрыл багровое вздутие белыми прохладными ладонями.
– Терпите!.. – Резко, с силой толкнул. Слепящая, словно молния, боль прошла сквозь плечо в сердце, покрывая копотью высокое солнечное окно с изумрудным вулканом и перламутровым облаком. Теряя сознание, Белосельцев старался обнять это спектральное небесное диво. Погружался в сумеречность, как в толщу водяной бездыханной тьмы. И снова выныривал в свет, в слабость, в вялое колыхание сердца, в жгучий морозный запах нашатыря. Близкое, нежное лицо с приоткрытыми розовыми губами, воздетыми золотистыми бровями склонилось над ним. Колобков, стоящий с другой стороны, легонько пошлепывал Белосельцева по щекам:
– Все хорошо, все нормально!.. Валентина, стягивающую повязку!.. Пусть рука повисит на перевязи сутки-другие…
Белосельцеву было неловко за обморок. Беспомощно, виновато позволял себя бинтовать, слыша свежий запах ее теплой кожи, тонких духов, крахмальной ткани, из которой выглядывала белая дышащая шея с бисерно-золотистой цепочкой.
– Как самочувствие, Виктор? – Сесар смотрел на него выпуклыми, сострадающими глазами. – Вы можете сейчас подняться, чтобы ехать в гостиницу?.. А я навещу штаб, чтобы получить у команданте Рамиреса разрешение для работы в его зоне ответственности.
– Вам не нужно ехать в гостиницу, – сказал Колобков, понимающий испанскую речь Сесара. – Вы можете остаться в госпитале, у нас есть незанятая палата. И опять-таки вам не нужно ехать в штаб к команданте Рамиресу, через полчаса он сам будет здесь. Он навещает своего раненого товарища, субкоманданте. К тому же маленький секрет, – усмехнулся Колобков. – Команданте Рамирес полюбил наш борщ. Сегодня у нас на обед фирменный украинский борщ. Команданте придет его отведать. Так что оставайтесь, погостите.
Белосельцеву хотелось обратиться к Валентине, убиравшей пузырьки, остатки бинта, хирургические ножницы, обратиться к ней со словами благодарности и еще с Бог весть какими словами, в которых он постарался бы выразить свое изумление по поводу случайности их нынешней встречи, случайности их соседства в ночном самолете, а также по поводу странного совпадения этих двух случайностей. Но Колобков повел его и Сесара в палату, находившуюся в дальнем флигеле госпиталя, и они с Валентиной лишь обменялись быстрыми взглядами.
Палата была чистой, с двумя застеленными кроватями, с видом все на тот же великолепный, царственный вулкан, казавшийся выточенным из зеленого прозрачного камня с недвижным таинственным облаком, в котором дрожала солнечная радуга. Словно на вершине, укутанная в сияющий покров, стояла фигура, как на иконе Богоявления. И Белосельцев поискал на склоне и не нашел упавших ниц апостолов.
Пока Колобков размещал их в палате, Белосельцев вспоминал все, что читал об этом госпитале в газетах, перед полетом в Никарагуа. О том, как госпиталь, укомплектованный военными врачами, на двух «Антеях», с оборудованием и медикаментами, летел в Никарагуа, где только что прошли небывалые ураганы и ливни, выступили из берегов озера и реки. Вода сметала поселки, рвала мосты, топила людей и скот. А когда отступила, целые районы, лишенные дорог и электричества, продовольствия и крова, были обречены на несчастье. Начались эпидемии, мор, в сочетании с военной блокадой грозившие бедствием сандинистской революции. «Антеи» несли через океан грузовики и фургоны, палатки и операционные. Прямо с аэродрома из-под гудящих турбин выезжали тяжелые «ЗИЛы», катили в Чинандегу. Военные врачи по приказу, по первому зову уложили пожитки, оставили домашних и близких и из русских морозов вдруг оказались в тропиках, в очагах эпидемии. На третий день еще не устроились сами, а уже начали прием пациентов. Вдвое, втрое превышают нормы приема, оперируют, лечат, спасают. Публикация называлась «Русский корпус быстрого реагирования», и, вспоминая ее, Белосельцев удивлялся тому, что негаданно оказался среди упомянутых палаток, врачей, у подножия вулкана, о котором также упоминалось в статье.
В дверь постучали. Просунулась белесая голова в колпаке, раскрасневшееся, в капельках пота, лицо:
– Борщ готов, Николай Спиридонович!
– Идем, – сказал Колобков, кивком отсылая посыльного. – Приглашаю отведать борща!
Они вышли в душный, горячий, словно кипящий, воздух. Прошли на тылы госпиталя, где правильными рядами были натянуты военные палатки. Колобков, чуть посмеиваясь, но и с нескрываемой гордостью рачительного хозяина показывал брезентовое палаточное поселение.
– «Улица Горького». – Он проводил гостей сквозь узкий, между жилых палаток, проулок. – «Сандуны». – Кивал на колесный фургон полевой бани. – «Парк культуры и отдыха». – Указывал на волейбольную площадку, натянутый киноэкран. – Ну а это ресторан «Славянский базар».
Он провел экскурсантов мимо кирпичной, под навесом, печи с огромными кастрюлями. Впустил в шатер со столами и лавками. Усаживались. Белосельцев с подвязанной левой рукой. Сесар, неловко втискивая между столом и лавкой свое крупное тело. Колобков подвигал миску с нарезанным хлебом. И тут же из-за голов проворные руки ставили перед ними наполненные до краев тарелки с розово-золотистым, благоухающим борщом, и Белосельцеву стало весело от вида аппетитного домашнего кушанья.
