– Это не штурм. Просто очередь. Если хотите, мы пройдем на передовые посты…
Они шли по мощеной улице мимо крепеньких, кривобоких домишек. Председатель подметал мостовую обтрепанными длинными брюками. Сесар, как оруженосец, нес целлофановый пакет с оптическими насадками и объективами. Белосельцев держал на груди фотокамеру, делая вид, что ищет интересные кадры, а сам исподволь высматривал, не возникнут ли в глубине проулка грязно-зеленая махина «ИФЫ», солдаты, переносящие поклажу. Но одновременно, с каждым шагом, все больше проникался образами крохотного игрушечного городка, в который, невидимые миру, долбили один за другим жестокие штурмы, словно старались стесать и срезать эти крохотные домики, приклеенные к огромным горам.
Его поражала мостовая, по которой ступал. Камни, циклопические, в грубых надколах, сместившиеся в пазах, сдвинутые в своих гнездовьях внутренним давлением гор, были сложены для какой-то иной, а не этой жизни. Для великанов, населявших прежде эти горы, для их огромных тяжелых колес, для могучих, громогласно стучащих копыт. Были остатками прежней цивилизации исполинских людей. Древней, лишь местами уцелевшей дорогой, соединявшей великие столицы и царства, поднебесные храмы, капища с таинственными письменами, расположенные на пустынных плато, ныне затянутые илом великих потопов, засыпанные вулканическим пеплом извержений, заметенные прахом невиданных войн. Великаны измельчали, народили низкорослые, малосильные поколения переживших катастрофу людей. Лишь малый остаток грандиозной дороги остался у подножия горы, к которой прилепилась игрушечная, поздняя жизнь, мелкие домишки, мусор, кисти каких-то обклеванных птицами ягод. Но если дотянуться до зеленых курчавых вершин, раздвинуть пышный растительный войлок, то под покровом трав и деревьев откроются окаменелые глаза и носы, громадные подбородки и губы таинственных великанов, населявших в древности эту землю. Белосельцев шагал по плитам, глядя на густой синий воздух, в котором великолепно, пятнисто-зеленая, как яшма, возносилась гора.
– Здесь проходит первый рубеж обороны, – сказал председатель, когда они вышли на кручу и спрыгнули в мелкий, обведенный красноземом окоп, потревожив двух сидящих солдат. – Сюда, на этот окоп, каждый раз наступают «контрас», по той тропинке, накапливаясь за ручьем. Тут есть и другие тропы. – Председатель махнул неопределенно в сторону. – Мы их используем для наших разведчиков, посылая их в Гондурас. Но штурмы начинаются здесь.
Белосельцев проследил взмах председателя, подумав, что, наверное, там, по далеким пятнистым склонам, проложены труднопроходимые тропы, по которым солдаты понесут в Сальвадор тюки с оружием. Видел внизу сырую низину с алюминиевой струйкой ручья, по которому проходила граница. На соседней, гондурасской, горе виднелось возделанное поле, змеилась красноватая тропка, белело пасущееся животное – то ли корова, то ли лошадь. И веяло от той земли кротостью крестьянских наделов и пашен.
– Они переходят ручей и карабкаются через кладбище сюда, на этот окоп. И здесь мы их встречаем огнем. – Председатель взял сигарету у солдата, положившего на бруствер пулемет. Затянулся два раза, вернул пулеметчику. Дымок, не расслаиваясь в густом воздухе, синим облачком полетел в Гондурас. – Там, где вы стоите, – произнес председатель, – три дня назад был убит наш солдат. Они стреляют в нас с горы. Они и сейчас там, видят нас. Не стоит подыматься в рост.
Белосельцев словно ощутил дуновение, толкнувшее синий воздух, уловил тонкий посвист, пробуравивший густую синеву. Опустился грудью на теплый сырой бруствер. Раздвинул трубой телеобъектива заросли желтых цветов. Медленно повел аппаратом. В драгоценном ртутном сверкании текли, увеличенные объективом, замшелые могильные плиты. Ядовитая желтизна цветов, над которыми бесшумно летала белая бабочка. Присела на соцветие, колыхнув стебли. Хотелось встать из окопа, пройти по цветам, рассмотреть незнакомую бабочку.
Он навел объектив на ручей. Расплавленно, ярко билась в камнях упругая струйка. Беззвучная рябь, обрызганный камень породили в нем звук воды и вызвали жажду. Захотелось к ручью, опустить ладони в студеную воду, увидеть свои пальцы, усеянные пузырьками воздуха.
Перевел телевик на гору. Поблуждал среди вырубки. На солнечном голом прогале увидел лошадь, ее седую склоненную голову, машущий хвост. Зрелище лошади породило в нем запах горячей травы и конского пота, свист хвоста, отгоняющего зеленоглазых слепней с дрожащего лошадиного бока.
Эти мирные образы возникали в нем, пока он вел объектив по тропинке, розоватой, похожей на все другие тропинки, по которым ходил босиком, попадал пяткой в мягкий кротовый лаз, отодвигал нависшую ветку бузины. Но внезапно, на один только миг, померещилось – мелькнула военная форма, тускло сверкнул металл, кто-то скользнул по тропинке.
Он услышал тихий металлический звук над горой, который казался едва заметным, серебристо- прозрачным конусом, накрывавшим вершину. Стал искать источник звука, поедая глазами солнечную пустоту, всматривался туда, куда были обращены лица солдат. И вдруг увидел – из-за горы медленно вылетал самолет, пятнисто-зеленый, словно отделился ломоть вершины, принял форму двухмоторной крылатой машины. Чуть размытая, с чашами блестящих винтов, она двигалась из Гондураса, влетая в воздушное пространство Никарагуа. Председатель, ведя автоматом, присел, вбирая голову в плечи:
– «Т-28»!.. Гринго!.. На Матагальпу!.. Продовольствие и оружие «контрас»!..
Солдат, заваливаясь, прижимаясь спиной к окопу, воздел ручной пулемет, ударил в небо зло, длинно, сжимая прыгающее, брызгающее латунью оружие. По всей окраине городка ожили замаскированные окопы. Близко и далеко застучало, загрохотало, вонзило в небо бледные, пересекающиеся трассы, стремясь достать самолет. И с другой стороны ручья, с соседней горы, ударило очередями, запульсировало из Гондураса через ложбину. Обе горы стреляли друг в друга. Мирная лошадь, кукурузное поле, летняя тропинка изрыгали пули, были нашпигованы, набиты оружием.
Белосельцев ловил самолет, снимал медленную, пятнистую, утекавшую за горы машину, заключенную в голубую линзу пространства. Покидал окоп, следуя за председателем. Стряхивал с брюк красноватую землю, едко-желтую пыльцу цветов. Перестрелка и вражеская пролетевшая в небе машина вызвали в нем бодрость, зоркость, молодой азарт репортера.
Они перепрыгнули траншею, перешагнули низкую каменную изгородь и направились к крайнему дому прямо по вытоптанному огороду. Из расплющенных гряд торчали листья черной ботвы. Стояло обугленное дерево. Валялось разбитое тележное колесо.
– Здесь живет Гильермо Монтальво, – пояснял председатель. – Его дому досталось больше других. Двенадцать раз «контрас» проходили по его огороду, и двенадцать раз мы их выбивали обратно. У него миной убило корову. Гранатой разорвало свинью. Жена у него страдает припадками, то и дело с ней случается истерика. Мы говорим ему: «Возьми автомат, вступай в милисианос, защити свой дом!» А он отказывается: «Только Бог может меня защитить». Вот под этим деревом, – председатель погладил шершавый обугленный ствол, – лежал их гранатометчик. Мы убили его во время третьего штурма. Мы не могли его отсюда убрать, потому что огород простреливался днем и ночью. Он пролежал на жаре трое суток, раздулся, как бык. Так вонял, что было слышно на площади. Мы вытянули его на веревке с крюком и похоронили. – Председатель оглянулся и приподнял свою мятую кепку. – А вот и хозяин. Можете его расспросить.
В каменном проеме дверей неподвижно стоял человек, маленький, небритый, в мятой съехавшей шляпе, с длинными, почти до колен, бессильными руками. Перепачканный землей и сажей, он казался корнеплодом, выкопанным из этих грядок. Белосельцев поклонился. Тот чуть заметно и вяло шевельнул окруженными щетиной фиолетовыми губами. Его изнуренный вид, унылое молчание, тоскующие, темные, как маслины, глаза удерживали Белосельцева, и тот не решался поднять фотокамеру.
– Как Марта? – спросил председатель. – Женщины ждут ее на пекарне. Зовут печь хлеб для солдат.
– Она не пойдет, – сказал человек. – У нее был сегодня припадок. Не может подняться.
В дверном проеме, за мятыми полями хозяйской шляпы, виднелось бедное убранство дома. Стол с тряпьем, огрызки, закопченная консервная банка. Натянутый между стен гамак облегал чье-то недвижное, обвислое тело. Вдоль стены, прижавшись, почти сливаясь, стояли дети, четверо, мал мала меньше, молчаливые, испуганные, с одинаковыми, недвижными, чернильно-фиолетовыми глазами. Их взгляд пугал накопившимся детским страхом.
– Вы позволите, я сниму ваш дом? – спросил Белосельцев хозяина, и тот снова беззвучно шевельнул больными фиолетовыми губами, что означало позволение.
Белосельцев фотографировал. Самого хозяина, изнуренно застывшего в каменной нише. Маленькое распятие с мигавшей лампадкой за его спиной. Черно-блестящие, как у зверьков, выпуклые глаза детей.
