ослепительный блеск.
Он вдруг почувствовал, что страшно устал. Это была не просто усталость, а ровная, тихая мука, равномерно распределенная по всему телу. Глазницы, суставы, подошвы слабо ломило, словно шло медленное неуклонное разложение и распад его тканей. Его плоти, костей, даже воздуха, окружавшего его тело. Это было сострадание, в котором участвовала каждая его клеточка, умирая от чужой боли.
Они вернулись на площадь, опустились на теплые камни у входа в церковь, в тени высокого дерева. Дверь в церковь была открыта. Виднелись просторное пустое пространство, полное сухого желтого солнца, уставленное белесыми скамейками, и двухъярусный деревянный алтарь, похожий на ширму кукольного театра. В алтарных нишах стояли статуи в матерчатых одеяниях, с нарумяненными лицами, в серебряных из фольги веночках, похожие на марионеток. И вид этого сельского католического храма, и наивные статуи святых породили давнишнюю детскую ассоциацию. То ли с бабушкой, то ли с мамой сидят в каком-то зрительном зале, и там – яркие марионетки, крутящийся шарик, осыпанный сверкающими осколками зеркала.
– Наш падре испугался стрельбы и уехал в Испанию, – сказал председатель. – Теперь мы живем без священника.
Белосельцев встал. Остановил мягким жестом Сесара. Вошел в сухое, пахнущее ветхим деревом помещение. Стоял в блеклом свете, глядя на Спасителя в голубом облачении, на белолицую Деву Марию в пластмассовом веночке, на чернобородого, красногубого, похожего на мавра святого Петра. Медленно побрел вверх, на колокольню, хватаясь за тесные беленые стены. Вышел на верхний ярус, где висели два позеленевших колокола. Длиннохвостые, похожие на сорок птицы взлетели, задели перьями колокольную медь, и та отозвалась чуть слышным звучанием.
Это слабое звучание волновалось в воздухе, расширялось, наполняя собою мир, где зеленели высокие горы, голубели далекие хребты, улетали две длиннохвостые птицы и по зеленой площади шла девочка, несла какой-то кулек. Этот мир, открывавшийся с высоты колокольни, был свободен от бед и страданий, которые остались внизу, прижатые к земле, изрытой траншеями. Но стоило чуть-чуть приподняться, оторваться от бренной земли, и возникала эта волнистая лазурная даль, и появлялось желание нестись среди зеленых гор над сверкающей струйкой ручья, догоняя тех двух птиц, что ударили крыльями в колокол, туда, где ждет его прелестная женщина Валентина, подарившая ему видение цветных садов на белом снегу.
Он поворачивался, оглядывая толпящиеся черепичные крыши, и по другую сторону колокольни, в укромном проулке, увидел грузовики «ИФА» и солдат, сгружавших из кузова тесно набитые рюкзаки, которые они, сгибаясь, несли под навес и складывали рядами. Белосельцев стал снимать грузовики и солдат, прижимаясь к каменному столбу колокольни с нацарапанным словом «аве». Думал, что теперь он имеет ориентир и сумеет среди кривых проулков и улочек отыскать навес с рюкзаками.
Кто-то невидимый, снизу, проходя мимо церкви, сказал:
– Эрнесто, нам нужны патроны. Когда нам прийти за патронами?
И голос председателя ответил:
– Через два часа здесь, на площади, тренировка. Приходи в батальон, я выдам тебе патроны.
Пора было спускаться вниз, на бренную, изрытую окопами землю.
В своем блуждании по городку он выяснил главное – место, где укрылись солдаты, доставившие груз оружия. Теперь предстояло понять, как произойдет переброска. Как под носом у гондурасских военных солдаты с поклажей перейдут границу, одолеют по тропам горную гряду и растворятся в болотах, где опытный проводник поведет их к другой, сальвадорской, границе. До наступления сумерок он бы мог отдохнуть. Дать покой своим страдающим клеткам, каждая из которых была подобна крохотному зеркалу, где отражалось лицо безумной старухи или детские глаза с ужасом пойманных в клетки зверьков. Можно было прилечь в теплой тени колокольни, погрузиться в сладкую дрему. Или пойти к ручью, гремящему у въезда в селение, и омыть пыль дороги и мучительную, как серебристая копоть, пыльцу сострадания. Но необъяснимое влечение не давало ему покоя, заставляло идти и смотреть.
Траншеи начинались прямо от церкви. Змеились по городу. Ветвились, забегали в каждый двор, в каждый сад. Спускались к кладбищу. Подымались к источнику. Упирались в пороги домов. Выходили в окрестные поля. Смыкались на перекрестках. Казалось, город был выстроен на красноватых отвалах одного бесконечного, соединенного переходами окопа. Рубеж обороны проходил по люлькам с младенцами, по домашним очагам, по алтарям и могилам. Белосельцев, приотстав на шаг от неутомимого председателя, шагал вдоль извилистой рытвины, следуя ее направлению. Окоп привел их к дому на обрыве горы, где на тесном возделанном дворике рос банан, круглилось глянцевитое апельсиновое дерево и желтела песком глубокая яма. На дне ее стояла крепкая женщина в белой рубахе, била киркой, обрушивая песок на стоптанные башмаки. Мальчик и девочка накладывали песок на носилки, тяжело выволакивали из ямы, сваливали вниз под кручу. Яма обнажила корни банана, и, казалось, попав на свет, они мучаются и задыхаются. В тени банана стоял третий ребенок, поразивший Белосельцева белизной волос, розовым, несмуглым, словно ошпаренным, лицом и бесцветными, с водянистой голубизной глазами. Мальчик-альбинос стоял недвижно, и в его руках светлело алюминиевое охвостье мины с помятым стабилизатором.
– Здравствуй, Матильда, – поздоровался председатель, стараясь не наступать на край ямы, чтобы не обрушить песок. – Похоже, твое убежище будет самым глубоким и надежным в Сан-Педро. Ты еще не добралась до воды? – попробовал он пошутить.
– Скоро доберусь до огня! – Женщина опустила к ногам кирку и, склонив голову, дунула на свое голое, блестящее от пота плечо. – Если бы мой Хуан не удрал от меня три года назад, работа бы подвигалась быстрее. Но, слава богу, он оставил помощников. – Она кивнула на детей. – И на том спасибо!..
– Когда закончишь рыть, мы привезем тебе из леса бревна, и ты сможешь сделать накат. Я знаю, во время обстрела тебе приходится хуже всех. Их минометная батарея как раз напротив твоего дома.
– Все люди пашут землю, обрабатывают свои огороды. А я копаю этот проклятый колодец и своими руками гублю огород. Ты ведь знаешь, Эрнесто, этот кусочек земли – все, что у меня осталось. Он нас кормит. В прошлом году ты пришел на мой огород и построил вот это. – Она кивнула на каменную полукруглую стенку с бойницами, примыкавшую к дому. – Я вынуждена была срубить молодой банан, который начинал плодоносить. А теперь рою убежище там, где могла бы посадить маис. И ты видишь, старый банан тоже страдает от этого.
– Понимаю, Матильда, – вздохнул председатель. – Мы все чем-то жертвуем. Бананами, домами, даже людьми. Но ты ведь знаешь, в прошлый раз мы поставили здесь пулемет, он стрелял из бойницы и не пустил «контрас» на твой огород. Считай, молодой банан, который пришлось срубить, принес свои плоды. А теперь во время обстрела ты с детьми спустишься в укрытие, и вы уцелеете. Тебе бы все равно не удалось посеять здесь маис. На твой огород из Гондураса летят такие семена, из которых вырастает смерть. Вон твой Карлос держит один такой плод. – Он кивнул на альбиноса с миной и тихо пояснил Белосельцеву: – Он родился таким вот белым. Днем ничего не видит, а вечером, после заката солнца, к нему возвращается зрение. Ночью видит, как кошка. Карлос!.. – громко обратился к мальчику. – А ну, расскажи стишок!..
Маленький альбинос, хоронясь в тени дерева, глядя голубоватыми пустыми белками, прижимая мину, заученно произнес:
И умолк. Белосельцев снимал его бесцветную, похожую на личинку фигурку с миной в руках. Женщину, долбившую киркой горный грунт. Двух усталых детей с носилками, полными сырого песка. Эти образы он увезет в Москву, и они лягут не на стол генералу разведки, а станут для него, Белосельцева, объектом волхования, когда тайными силами, привлекая своим колдовством ангелов добра, он вернет этим горестным людям свежесть лиц, ясность взоров, ощущение покоя и счастья.
Казалось, председатель угадал его мысли:
– Матильда, когда мы победим «контрас», я сам привезу на твой огород лучшую землю из долины. Мы засыплем эту яму, разберем бойницу и посадим маис и бананы.
Они двинулись дальше. Председатель говорил Белосельцеву тихо и доверительно, уже привыкнув к нему, успев убедиться в его сочувствии:
– На случай большой войны, на случай самолетных бомбежек и артиллерийских снарядов у нас за городом вырыто большое убежище. Для всех жителей сразу. Там есть вода, есть еда. Мы соберем туда
