Они лущили креветок, выпивали скопившиеся в скорлупе сладковатые капельки, душистые, с запахом моря. Откидывали скорлупки на песок, где они тотчас становились добычей проворных муравьев. Пили из бутылок прохладное пепси. Сидя в тени, Белосельцев чувствовал, как горит его тело, глотнувшее ультрафиолета. Все, что он пережил вчера, жестокое, страшное, было где-то рядом, но словно отслоилось, отступило, и возникла пустынная синева океана, без вертолетов и боевых кораблей, где господствуют пеликаны и рыбы. И Сесар, без портупеи и камуфляжа – гологрудый, волосатый, гостеприимный хозяин. И прелестная, желанная женщина, ставшая дорогой, ненаглядной.
– Попроси у Сесара позволения поводить его замечательный автомобиль. В Москве я немного училась. Как всегда, не доучилась, но за руль держаться умею. Тут, слава богу, нет ни фонарей, ни столбов…
Она светилась нетерпением, детской наивной страстью, поглядывая на «Фиат». Белосельцев перевел ее просьбу.
– Пускай поводит, – ответил Сесар. – Мы приезжали сюда с женой год назад. Росалии вот так же захотелось поводить машину. Мы проехали немного дальше, за те деревья. Вы увидите, там есть взлетно- посадочная полоса, построенная еще при Сомосе. Он прилетал сюда на спортивном самолете покупаться и повеселиться. Теперь там никто не садится. Но место для гонок отличное.
Сначала Белосельцев сам провел автомобиль сквозь заросли, слыша хлесткие удары прутьев. За кустами открылось пространство пустого берега, длинный, убегающий вдаль клин асфальта, будто принесли к океану отрезок шоссе, уложили на белый песок.
– Вот трасса. – Он уступил ей место, сел рядом, наблюдая, как ее босая стопа нащупывает педаль и разгоряченное тело гибко устраивается на продавленном сиденье. – Если забыла, где тормоз, поднимай ноги и бросай руль. Может быть, мне удастся его перенять.
– Ты никогда не падал в океан вместе с автомобилем? Вот и посмотришь, как это бывает!..
Она отжала сцепление, прибавила газ, слишком сильно для холостого хода. Он взял ее руку в свою, наложил на рычаг скоростей. Властно, осторожно включил первую. Ее босая нога отпускала педаль, давала волю машине. «Фиат» дернулся, покатил, а она подгоняла, торопилась и нервничала. Белосельцев успокаивал ее, заставлял переключать передачи, управлял ее рукой, успевая легонько касаться руля, не пуская «Фиат» с асфальта. Они неслись по гладкому покрытию, седому от соли, с россыпями песка, с пробивавшейся из трещин травой. Она почувствовала машину, вытянула гибкие руки, словно отталкивалась от руля, и ее высохшие светлые волосы сыпались, раздувались в струе залетевшего ветра.
Белосельцев видел близкое сверкание океана, летящий навстречу асфальт. Держался за руль, чувствуя ее движения, толчки и удары о трещины, торможение на сыпучем песке. И весь этот блеск и скорость сливались в счастливый горячий ритм, отраженный на ее взволнованном счастливом лице.
– Мы на глиссере или на самолете? – смеялась она. – Взлетим или поплывем?
Докатили до края асфальта. Наклонившись, он рукой переставил ее стопу с акселератора на тормоз. Помог развернуться, вписал машину в ширину посадочной полосы и снова постепено напитал мотор скоростью.
Океан бросал бесчисленные синие вспышки. Лизал их синим огнем. Волосы ее были вылеплены ветром в недвижный ворох. Сзади на сиденье колотился брошенный автомат, тряслась на днище упавшая фотокамера. Отпуская руль, закрывая глаза, он прижался губами к ее затылку, разрушив неподвижность ее волос, окруженный их плеском. Испытал на мгновение счастливый обморок, словно автомобиль выпустил крылья, колыхнулся в воздушном потоке и взмыл, не касаясь земли.
Остановили машину. Сидели, отдыхая, раскрыв настежь дверцы, обдуваемые океаном.
– Хочу запомнить этот день. То дерево в океане. Этот сумасшедший полет. Неужели все пропадет? Неужели нельзя унести с собой?
– Почему нельзя? А моя фотокамера? – Он открыл футляр, обнажил объектив, тот, что недавно снимал разрушение и смерть. Легонько дунул, словно отгонял мутную дымку, оставшуюся от предшествующей съемки. – У меня к тебе просьба. Этот океан, этот чудесный песок. Изумительное небо. Ты сама словно создана из воды, из лучей. Хочу снимать тебя, как если бы снимал оленя, дерево, птицу.
Она поднялась из машины, просто, без стеснения совлекла с себя оранжевый легкий купальник, одеваясь в ветер, в свет, в прилетающие из океана огни. Он смотрел на нее с целомудренным восхищением, любя не только ее, но и сияющий вокруг нее воздух и весь окрестный, ею наполненный мир: отдаленные голубые и зеленые горы, далекую на водах полосу солнца, промелькнувшую птицу, присевшую на травину стрекозку.
– Что мне делать?
– Ступай от меня к воде…
Он отправил ее против солнца и снимал контражуром. Огни со всех сторон окружали ее, и она оказалась в слепящей короне. Почти исчезла, расплавилась, превратилась в струящийся свет. Вновь собиралась из летучих огней. Повернулась и пошла к нему, медленно, улыбаясь, издалекая приближая к нему свое прелестное тело. И он фотографировал ее не голубыми отшлифованными стеклами, а своим прозрачным, зорким, любящим ее сердцем.
Он делал ее портреты много раз. Так близко, что был виден сетчатый дышащий узор ее губ, яркие точки в глазах, струйки света в волосах, бегущие по тончайшим световодам. И отступив – чтобы видны были все чудесные линии, дуги, окружности, из которых она состояла и которые имели свое продолжение в мягких очертаниях берега, волнистых гор, в колыхании вод, в качении солнца по небу. Были волшебной геометрией прекрасного, бесконечного мира, куда она его увлекала.
– Все? Я могу одеться?
– Одевайся. Теперь это никуда не исчезнет…
Валентину и Сесара он отпустил купаться, проследив, как они прыжками преодолели раскаленный песок и слились с бушующей водой. А сам, предвкушая давно задуманное, взлелеянное в Москве, в сырых моросящих туманах, приготовился к ловле бабочек. К любимой охоте, доставлявшей ему тончайшее наслаждение, питавшей давнишнюю, с юности, страсть. Извлек из пакета алюминиевые трубки. Свинтил, превратив в длинный упругий стержень. Достал обруч с марлей, раздувая кисею, испещренную желтоватыми и зеленоватыми точками – метинами пойманных и умерщвленных бабочек Кампучии, Анголы, Нигерии. Навинтил обруч на алюминиевую трость и легонько повел, наполняя сачок ветром, пропуская сквозь зыбкую ткань воздух Нового Света вместе с мельчайшей цветочной пыльцой, брызгами и песчинками.
Сачок был орудием лова, наподобие дротика, охотничьего ружья, нацеленного в удар, в истребление. Пошел, держа на весу снасть, переводя свое зрение в иной диапазон, с иным фокусным расстоянием зрачков, исключающим все прочие зрелища, кроме листьев, цветов, реющих бабочек.
Прошел сквозь заросли, где хлюпала топкая почва, на край луговины, помня, что здесь, когда проезжали, металось скопище бабочек. Едва ступил на кудрявые травы, едва ощутил на лице душный растительный жар, под ногами заклубилось, запорхало, бесшумно заметалось желтое, красное. Бабочки взлетали, на мгновение обжигали зрачок и тут же падали, пьяно впивались в цветы. С колотящимся сердцем, удерживая себя на черте наслаждения, он умерял свою страсть. Не позволял себе кинуться на это доступное, ошеломляющее богатство.
Успокоился. Превратил свое возбуждение в собранную, целеустремленную точность, в редкие удары сердца, в упругое напряжение мускулов. Предплечье, запястье, кисть плавно переходили в древко сачка, готовые к броску и удару.
Он сделал шаг. Бабочка взлетела с цветка, небольшая, бело-золотистая, со смуглой каймой. Успев ощутить ее короткий острокрылый полет, он сразил ее взмахом. Вычерпал из воздуха, отделив от внешнего мира светлой кисеей. Повернул сачок, перекрыв обручем выход из ловушки. Держал у глаз, видя, как трепещет, пульсирует ткань, волнуемая крыльями. Бабочка чуть просвечивала, давила крыльями, беспокоила марлю.
Это была первая бабочка, пойманная им в Латинской Америке. Волнуясь, нежно стискивая кисею, тесня добычу на дно сачка, он чувствовал ладонью ее шлепающие тихие удары, умирял их, подбирался пальцами к твердой грудке. Задержав на мгновенье дыхание, сжал пальцы, ломая хрупкий хитин, разрушая, останавливая крохотный заложенный в бабочку двигатель.
Вытряхнул ее на ладонь, и она изгибалась последним, уже после смерти, движением. Уперлась крыльями, приподняла и выдавила тельце, замерла на ладони. Он приблизил лицо, смотрел на совершенное
