ее в хлюпающий жаркий бульон с цветастой пеной болотных мхов и лишайников.
Внезапно среди извивов реки открылось сухое пространство с геометрией возделанной пашни, на сухом бугре возник храм, белый, островерхий, как кирха, с красной кровлей, нарядно оживлявший безлюдье болот.
– Церковь «мискитос», – наклонился к его уху Сесар. – Община…
Самолет качнуло. Крыло поднялось, и открылась тусклая стальная плоскость, уходящая в небо. Это был океан – не Тихий, в который он недавно бросался, пробивая лицом шипящие голубые валы, а Атлантический, лениво-туманный, к которому подлетал самолет. Сбавлял обороты, надсадно шел на посадку.
На аэродроме в открытый люк пахнуло маслянистой липкой жарой. Возникла красная, как перец, земля. Солдаты, похватав оружие и новенькие каски, старательно выпрыгивали на красный песок, принимали зарядные ящики. Сесар и Белосельцев спустились последними, ожидая увидеть встречающих. Но никто не встречал. У края поля топталась другая группа солдат, взирая на самолет из-под касок. Их лица, одинаковые, без возраста, худые, сожженные до костей, исцарапанные и расчесанные, в мельчайших рубцах и изъянах, пожелтели от изнурительной немощи. Каски, облупленные и линялые, шелушились, несли в себе ожоги и вмятины, словно прошли через печь. Одежда утратила зеленый цвет, была съедена пoтом. На стоптанных башмаках, на прикладах оружия, в морщинах лиц, на спекшихся губах, даже в глазах, тоскливых и тусклых, скопилась красноватая пыль, сухая едкая глина. Эти солдаты прошли через сельву, были выпиты сельвой, оставили в сельве румянец и свежесть. На земле, рядом с автоматами и подсумками, лежали носилки. Брезент накрывал недвижные тела, безликие головы, сложенные на груди руки. Летчик с щеголеватыми бакенбардами кивнул офицеру, и солдаты, подняв носилки, пошли к самолету, заталкивали их в темнеющий люк. Вновь прибывшие пугливо сторонились, огибали эту ношу, сбивались с шага. Торопились пройти туда, где их ожидал военный грузовик с тяжелыми, в красной глине, колесами.
Из-за холма к самолету вынеслась маленькая голубая «Тойота». Упруго затормозила, упершись всеми четырьмя колесами. Из нее с двух сторон разом выпрыгнули худые длинноногие красавцы негроидного вида в военной форме. Росалия в коротеньком кружевном платье, с бантом в волосах, похожая на гимназистку, кинулась к Сесару, утонув и почти исчезнув в его глубоких осторожных объятиях. Следом за ней из «Тойоты» вышла полная круглолицая негритянка с очень густыми, дыбом стоящими волосами.
– Заместитель командира бригады по политической части Джонсон, – отрекомендовался военный, пожимая Белосельцеву руку. – Простите, что задержались.
– Как я рада, Виктор! – Росалия, не покидая объятий мужа, тянула Белосельцеву руку. Сесар отпускал ее, медленно открывая руки, словно позволяя ей улететь. Стал стройней, моложе, оглядывая ее плечи, грудь, ноги. Блестел потемневшими, увлажненными глазами, словно пропитался ее женственностью, нежностью, страстью.
– Виктор, а это наша Бетти, о которой я вам рассказывала. – Росалия обняла темнокожую приветливую толстушку. – Она готова с утра до вечера танцевать с вами румбу.
– И я готов, если Бетти меня научит. – Белосельцев пожимал ее гибкую смуглую, с желтоватой ладонью руку.
– Научу, – сказала Бетти. – Раньше мне было больно танцевать, и я бы не взялась учить. А теперь не больно, и я научу. Вот здесь мне было больно. – Она потянула вниз вырез платья, открывая черно- золотистую грудь, на которой виднелся рубец.
– Бетти была ранена, когда на нас напали и взяли в плен, – сказала Росалия. – В Бетти попало две пули.
– Бетти, милая, – сказал Сесар. – Второе ранение ты покажешь Виктору после захода солнца. После дискотеки, после танцев, попозже.
– Второе тоже не болит. – Бетти легонько шлепнула себя по бедру, где, видимо, скрывался второй рубец. Белозубо засмеялась, высовывая розовый веселый язык.
– Я полагаю, вы сейчас разместитесь, а потом мы нанесем визит в штаб. Уточним содержание программы. Командир бригады субкоманданте Санчес был ранен и лечился. Через несколько дней он вернется в часть. А сейчас его замещает субкоманданте Гонсалес.
Белосельцев, садясь в машину, вспомнил болезненного, опирающегося на палку субкоманданте Санчеса и Валентину, открывающую перед ним белую дверцу медицинского «Форда». И опять мучительное недоумение и тревога налетели на него, но он их прогнал, пугаясь их, как помехе в его начинаниях. Глядел, как мчится за окном влажная, кирпичного цвета обочина.
После пустынного неба, безлюдного зрелища сельвы Пуэрто-Кабесас показался сгустком громкой, накаленной жизни. Воздух медного цвета, в растительных и водяных испарениях. Дома на сваях, с открытыми галереями, где в тени смотрят латунные индейские лица стариков и старух. Под сваями голорукие женщины стирают белье, развешивают сырые полотнища. Мужчины долбят и стругают дерево, мнут жесть, гортанно кричат, включают на всю мощь дешевые транзисторы. В яростных ритмах ударников валит по улицам краснолицая черноволосая толпа. Мелькают на обшарпанных зданиях цветные вывески. У полицейского участка солдаты выложили автоматы на мешки с песком и что-то жуют. Им подмигивает, качая бедрами, негритянка, неся на голове корзину с бананами. Высится деревянной колокольней дощатая коробка церкви. Мчатся грязные сухоногие собаки. И весь город похож на жаровню, румяную, шипящую, окутанную паром и дымом.
Они высадили женщин у больницы с красным крестом. Те вбежали на крыльцо и помахали им. Миновали шумный, бестолково-многолюдный центр. Въехали в тихую длинную улочку, которая кончалась синей пустотой океана.
– Здесь вы будете жить, в Каса-Бланк, – сказал Джонсон, останавливая «Тойоту» у зеленой изгороди перед деревянным светлым домом под красной черепицей.
– Правительственный дом, – пояснил тихо Сесар, проходя мимо караульного и подымаясь за Джонсоном по выскобленным ступеням. – Здесь раньше жил гринго, лесопромышленник. Теперь правительственная резиденция, для высоких гостей. Для тебя, Виктор.
Джонсон показывал комнаты. Прохладные, с кондиционером, спальни. Чистая столовая. Холодильник, полный бутылок пива. Балкон с выходом в сад, где цвели кусты и, едва заметный, таился охранник с автоматом.
– Отдыхайте. Я доложу субкоманданте и скоро за вами вернусь. – Джонсон, доброжелательный и корректный, отдал им честь и уехал.
Сесар откупорил пивную бутылку, уселся в кресло, вытянув до середины комнаты ноги в бутсах. Включил приемник – все ту же клокочущую, в перестуках музыку. Пил из горлышка пиво, блаженно закрыв глаза, предвкушая скорое свидание с Росалией. Белосельцев оставил его наедине с мечтаниями, вышел в сад и дальше, сквозь калитку, на улицу.
Перепрыгнул мелкий, начинавший зарастать окоп. Зацепился и выпутался из завитка колючей проволоки. Приблизился к откосу. И под кручей, под сочным красным обрывом возник океан. Беззвучно, сочно ударил огромной солнечной плоскостью, без прибоя, без волн. Неподвижный до горизонта слиток. Белосельцев восхитился и мысленно взвесил его. Приподнял и опять уложил на место. Внизу по песку топтались босоногие люди, метались псы. Два полуголых, масляно блестевших индейца уперлись ногами в берег. Держали бечеву, отпуская длинную черную лодку, резавшую воду. С лодки двое других сбрасывали пушистую сеть. Она тонула, вычерчивала поплавками дугу. Белосельцев следил за ладьей, лаская глазами ее пластичное тело, выгнутую грудь, стеклянно-черный смоченный борт. Рыбаки, описав на лодке дугу, поставили сеть, вывели другой конец бечевы на сушу и, схватившись, стали медленно, одолевая сонную тяжесть воды, подтягивать медлительную снасть, жилистые, мускулистые, голые. Женщины, ребятишки, собаки – все воззрились на плавный серп поплавков, приближавшийся к берегу. Вид индейской лодки с непривычными очертаниями и пропорциями, созвучными этой воде, кромке берега, красным, напряженным в работе телам, зрелище бескрайнего солнечного океана, посылавшего отовсюду прямой жаркий свет, сладковатые запахи морской травы, словно ошпаренной кипятком, – все эти неповторимые признаки иной земли и природы обступили его, породили ощущение уникальной жизни, сулившей утонченные наслаждения, возможность узнавать, созерцать.
В небе на разных высотах кружили большие темные птицы. Без единого взмаха, растопырив сквозные перья, делали в высоте плавные надрезы. Они же, близкие, сидели на поваленной изгороди с
