автоматами. Белосельцев обостренным слухом и зрением ловил команды, различал розовые лица, белесые усики. Пограничники распластались, едва выступая из травы, напряженные, нервные, сжимая оружие.
– Буры! – чуть слышно сказал лейтенант, и Белосельцеву показалось, что у его губ колыхнулось прозрачное, как спирт, пламя ненависти.
Солдаты гурьбой отошли от грузовика, топтались в тени деревьев. Офицер показывал им на частокол, на линию границы, на заросли, где пряталась зенитка. Белосельцеву казалось, что он указывает прямо на них, лежащих в траве.
Солдаты выстроились в шеренгу, держа автоматы стволами вниз. И вдруг разом легли, скрылись, слились с чахлой зеленью. Лишь всматриваясь, Белосельцев мог различить под деревьями шевелящиеся метелки травы, бугорки тел.
Послышался слабый вскрик. Часть цепи поднялась, рванулась вперед. Солдаты согнулись в беге, выставили автоматы. Взрывали бутсами пыль, неслись на колья, на колючую проволоку. Приближались, розовея лицами, открыв дышащие темные рты, яростно атакуя, готовые пробиться сквозь проволоку. Белосельцев сжался, испытывая их напор и удар, мучительно изумляясь тому, что судьба кидает его под чужие сапоги, под очереди чужих автоматов. Пограничники передернули затворы, прижались щекой к оружию, выцеливая близкую цепь. Уже слышались хрипы и свисты, шлепанье тяжелых подошв, уже различались у переднего под желтыми бровями круглые голубые глаза. Цепь достигла невидимого рубежа и разом рухнула. Блеснули вороненые автоматы, металлически лязгнули спущенные вхолостую затворы. Солдаты поднимались, отряхивались. Трусцой, нестройно возвращались на исходную позицию.
Белосельцев облегченно вздохнул. Видел – по черному лбу лейтенанта катится маслянистая струйка.
Снова раздался крик. Вспыхнули очки офицера. Солдатская цепь вскочила, метнулась вперед. Мелькающая пятнистая форма. Вихри пыли. Набегали на проволоку, словно хотели прорвать ее грудью, сбить столбы. Им навстречу, клин на клин, тянулись из травы пограничники, готовые стрелять и косить. Их белки дрожали от ненависти, на черных лицах вздулись желваки. Цепь рухнула, подняв солнечную пыль, и оттуда лязгнуло вразнобой. Лязг чужого оружия отозвался в височной кости ноющей болью.
И в момент, когда Белосельцев преодолевал эту моментальную боль, из-за холмов, жужжа, возник самолет. Белый, с длинной красной полоской, с серо-стальными, солнечными пропеллерами. Пролетел над поляной, мелькнул в деревьях и исчез, унося жужжащий звук. И вслед ему, с опозданием, в пустоту, в сплетение ветвей, ударила зенитка, беспомощно, зло, рассыпая стук и звон ошпаренных гильз. Зенитчик, отпустив рукояти, бил себя кулаком в лоб. Дым относило. Падали срубленные снарядами суки. Солдаты на поляне оглядывались, смеялись, грозили оружием.
– Отвлекли! – ругнулся Соломао. – Самолет пропустили!
Лейтенант дохнул голубоватой, прозрачной на солнце ненавистью.
Вечером Белосельцев отправился в гости к профессору Маркишу, португальскому коммунисту, приехавшему преподавать в Мозамбик. В его уютном двухэтажном коттедже собиралась пестрая, левая интеллигенция, слетевшаяся со всех континентов на помощь революционному режиму в Мапуту. Так на ночной светильник слетаются толпы прозрачных легковесных существ, окружая лампу бесшумным слюдяным ворохом, обжигаясь и падая замертво на освещенную светильником землю. Этот легкий, хрупкий планктон, представлявший левые движения и партии, осколки проигравших революций, зачатки будущих интеллектуальных школ и учений, был питательной средой для разведок, которые поедали этих крохотных рачков и креветок, вербовали, выуживали сведения, запускали дезинформацию, прятались в скоплении нарядных, светящихся ночью водорослей, и только опытный глаз разведчика при взгляде на эти фосфоресцирующие сгустки мог различить темную, окруженную зеленоватым блеском линию проплывшего кита – законспирированного агента разведки.
Он ориентировался на усыпанную красными гроздьями телевизионную вышку. Миновал бело-желтый католический костел, чем-то напоминающий московскую церковь на Ордынке. Подкатил к двухэтажному дому, где жили преподаватели университета, поставил машину перед узорной решеткой.
– Виктор, здравствуйте! – встретила его на пороге хозяйка, неподдельно обрадованная, быстрая, яркая, не заслоняя узким подвижным телом озаренную глубину дома, наполненного голосами, мельканиями. – Антониу спрашивал о вас. Мы так рады…
Он вошел и сразу увидел Марию. Не увидел, а почувствовал, как с другой, слабо освещенной половины комнаты полетела на него бесшумная волна света, словно зарябило, затуманилось пространство от прозрачной вибрации. Он почувствовал эту волну губами, глазами, дышащей под рубахой грудью. Повернулся на этот бесшумный удар и увидел Марию. Она стояла в отдалении в темно-малиновом платье, держала в длинной темной руке бокал, смотрела на него. Эта длинная гибкая рука, тонкая, с плавным изгибом шея, увенчанная маленькой точеной головой, большие, влажные, с яркими белками глаза, делавшие ее похожей на антилопу, сильная полная грудь, которой было тесно в глубоком вырезе платья, – все это взволновало его, и он увидел, как затуманилась лампа, под которой она стояла. К ней от него, на другую половину комнаты, полетела ответная волна света, зарябившая разделявшее их пространство, и она едва заметно колыхнулась, как растение, которого коснулся ветер.
В последний раз он видел ее в Луанде, на ночной веранде, где они танцевали на берегу лагуны под медные печальные воздыхания саксофона, он обнимал ее гибкую спину, касался губами серебряной сережки, видя, как на черной воде дрожат золотые веретена огней и возникает темное настороженное лицо автоматчика. Второй раз она явилась ему, как видение, на лесной поляне, где он лежал на влажной, оставленной антилопой лежке, чувствуя теплые запахи зверя, и ее женственность, близость, страстное влечение к ней повергли его в моментальный сладкий обморок.
Теперь он смотрел на нее через головы шумных, слегка опьяневших людей, и ему казалось, что его приезд в Мозамбик был вызван тайным, глубинным желанием снова ее увидеть. Сейчас они обменялись взглядами, не подошли друг к другу, словно дорожили этим бессловесным общением, с помощью бесшумных сигналов, туманивших и рябивших пространство.
Хозяин, профессор Антониу Маркиш, в белой, расстегнутой на груди рубахе, склонил к гитаре смуглое, горбоносое, с пышными усами лицо. Перебирал струны цепкими пальцами. Быстрым, округлившимся оком посмотрел на вошедшего Белосельцева одновременно и грозно, чтобы не мешал, и радостно-ласково, приглашая войти, и насмешливо-счастливо, уговаривая восхищаться и вслушиваться в сладкий печальный рокот, в старинный перезвон, в котором – пыль родимых каменистых дорог, деревянные, осевшие в соленой воде причалы, ржавые якоря от ушедших в песок каравелл.
Белосельцева взяли за руки, посадили за стол. Улыбались, здоровались, представлялись. Узнав, что он журналист, начинали рассказывать последние новости. И тут же угощали салатом, ломтиками вареного мяса, подносили вино. Отведав вина, он слегка опьянел. Двигался среди гостей, от кружка к кружку. Ненадолго вникал в разговор, отвечал на шутки, вступал в политические диспуты. Говорил то на английском, то на немецком, то, коверкая испанские слова, на ломаном португальском. Иногда слышал русское радостное косноязычие тех, кто успел побывать и поучиться в Москве. Среди шумных, открытых в своих эмоциях и изъявлениях гостей было несколько сдержанных, вкрадчивых, больше наблюдавших, чем говоривших, отставивших свои нетронутые бокалы с вином. Среди этих наблюдавших и слушавших был молодой любезный атташе по культуре из советского посольства. Немец, представившийся этнографом. Представитель мозамбикского информационного агентства, сдержанный, крепкий, с хорошей спортивной выправкой. И во время кружения по комнатам Белосельцев все время смотрел на Марию, издали посылая ей сигналы своего волнения и нежности.
Португальский инженер Алешандру, работавший в порту, живой, с волнистыми блестящими волосами, не отпускал руку Белосельцева, встряхивал ее, продолжая бурно и радостно изъясняться:
– Хочу, чтобы вы меня поняли, Виктор… Есть три причины, почему я покинул Лиссабон и снова вернулся в Мапуту… Во мне сохранился комплекс вины перед африканцами, перед континентом, который мы угнетали веками… Я коммунист и приехал сюда отдать все мои силы социализму, здесь, на юге Африки, в Мозамбике. Потому что социализм – это единый мировой дом, и не важно, где возводить его стены… – Белосельцев кивал, чувствуя струящийся жар, слетавший с узкой ладони инженера. – Но главное, не забывайте, что мы хоть и португальцы, но Мозамбик – наша родина. Мы здесь родились, мы африканцы, и я вернулся к себе на родину…
Он покинул инженера, уступив свое место высокому мулату, врачу из Центрального госпиталя. А сам уже
