Невозможно было оставаться дома, где в тесных комнатах металось беззвучное эхо телепередачи и пустой экран был готов воспаленно загореться, ударить, как установка залпового огня. Белосельцев торопливо собрался, выскочил из дома на улицу.
Город напоминал гематому. Фасады были красно-лилового цвета. Толпа как мокрый фарш. Лица в синяках, губы разбиты, на щеках царапины, белки в лопнувших кровяных сосудах. Он сам распух и не помещался в одежде. Внутри, среди разбитой печени и расплющенного сердца, хлюпал жидкий кровоподтек.
Он бежал, ударяясь об углы, водостоки, спотыкаясь о чугунные тумбы. На улицах все еще оставались войска, стояли у правительственных учреждений броневики, расхаживали патрули с автоматами и металлическими бляхами, высовывались из переулков и подворотен танковые пушки. Но город вместе с властными учреждениями, патрулями и танками был захвачен другой силой. Был оккупирован, приведен к повиновению.
Пробегая мимо Министерства иностранных дел на Смоленской, он увидел нахохленных горбатых демонов, недвижно сидевших над входом, словно химеры Собора Парижской Богоматери. Их тяжелые крылья были плотно сложены, головы с большими мучнистыми клювами гордо откинуты, зобы надуты. Один из них неторопливо поднял когтистую лапу, порылся в перьях на животе, извлек золотые часы и, щелкнув крышкой, внимательно посмотрел на циферблат, после чего снова спрятал часы.
Проходя мимо Триумфальной арки на Кутузовском, Белосельцев заметил стаю сонных грифов, угнездившихся на победной квадриге. Птицы дремали, не обращая внимания на автомобильный поток. Лишь время от времени то у одного, то у другого поднимались кожаные желтые веки, и зоркий жестокий глаз смотрел вдоль трассы на запад, откуда могли подойти резервные части Кантемировской и Таманской дивизий. Один из демонов извлек из-под крыла записную книжку и что-то записал в нее маленькой золотой ручкой.
Вся Останкинская башня была облеплена черными гроздьями нетопырей, которые висели вниз головами, цепляясь друг за друга, образуя бугристые сгустки, длинные, вяло колеблемые гирлянды. Некоторые из них срывались, раскрывали в падении перепончатые остроконечные крылья. Плавно планируя, вновь усаживались на башню, вытягивали шеи, озирались ушастыми шерстяными головами.
Памятники, фасады, фонарные столбы, шпили, церковные купола – все было в белесом известковом помете, которым испятнали город сонные, отяжелевшие от падали демоны, вяло перелетавшие с крыши на крышу.
И повсюду шло разложение войск, умирание армии, расчленение на ломти еще недавно слаженного боевого организма, из которого извлекали хребет, высасывали мозг.
Белосельцев проходил мимо танков, одинаковыми тяжеловесными брусками причаливших к тротуару. Один из них был окружен молодыми офицерами, слегка смущенными, зыркающими по сторонам. Из открытого люка вылезал танкист, выбрасывал на броню ноги, затягивая на брюках ремень. Следом появилась растрепанная женская голова, расстегнутая блузка с тяжелыми белыми грудями, и веселая, похохатывающая девица пьяно улыбалась размазанными красными губами, манила к себе в люк следующего офицера.
На корме соседнего танка молодые торговцы расстелили скатерку, выставили банки с пивом, выложили бутерброды с ветчиной, красной рыбой, колбасой. Угощали солдат, и те охотно раскупоривали банки, прижимали к губам, жевали еду, пересмеивались с благодетелями.
У третьего танка пел известный бард, собрав вокруг себя экипажи, и солдаты начинали ему подпевать, когда раздавался дурашливый, энергичный припев: «Я – Чебурашка, я – плюшевый мишка, я не хочу воевать…» В дуло танковой пушки был втиснут букетик цветов.
У четвертого танка ловко двигались молодые люди и барышни, оснащенные разноцветными спреями. Обрызгивали танк радужной, цветистой росой, превращая шершавую грязно-зеленую броню в цветущий луг с алыми, золотыми, лазоревыми разводами. И танкисты позволяли раскрашивать свою запыленную угрюмую машину.
Он увидел длинную правительственную машину, похожую на черную осу. Она промчалась, пружиня и шелестя. Остановилась, застряв в кучах хлама, перекрывавших дорогу, в колыхавшейся толпе, в колонне бронетехники, медленно проползавшей по улице. Сквозь стекло машины Белосельцев увидел Главкома, его генеральский мундир, тусклый золотой погон, седые подстриженные усы. Кинулся к машине:
– Остановитесь!.. Откройте!.. – он прижался лицом к стеклу.
Болезненно-раздраженное лицо Главкома повернулось к нему. Охранник из машины наставил ствол автомата. Главком узнал его, опустил стекло. На сиденье, за Главкомом, сидел Маршал, тот самый, которого в своей телестудии мучил Зеленкович.
– Объясните, что происходит?.. – воскликнул Белосельцев. – Почему бездействует армия?.. Еще есть время!.. Необходимо немедленно действовать!..
– Поздно, – сказал Главком. – Нас подставили… Уходите домой… Если можете, уезжайте из Москвы… Войска уходят из Москвы…
– Время кончилось, – отрешенно произнес Маршал, и сухое стариковское лицо его было безжизненно- белым, как кость.
Стекло закрылось, машина унеслась, а он остался среди мятущихся людей. Какой-то счастливый, с наркотическими глазами юнец размахивал милицейским жезлом, управляя потоками транспорта, и на рукаве его красовалась трехцветная повязка.
Он шел по Кутузовскому проспекту и видел, как войска покидают Москву. Тяжелая колонна танков с хриплым грохотом, продавливая асфальт, огибала Триумфальную арку. Машины шли тесно, выставив орудия, окутанные синей ядовитой мглой. Командиры по пояс стояли в люках. Качались длинные прутья антенн. Мерно вращались катки. Народ застыл на краю тротуаров, смотрел, как уходят войска. Они уходили вдаль, в синюю стальную мглу, в угрюмое будущее, в никуда, оставляя беззащитный город на разграбление и поругание, без единого выстрела, без боя, словно в головы командиров, механиков, башенных наводчиков и стрелков были вживлены невидимые стерженьки электродов, сквозь которые в усыпленные полушария вводились сигналы команд, изгоняющих из города могучую, непобедимую армию, отдававшую столицу врагу.
Здесь все было кончено. Все было проиграно. Один за другим подымались с Триумфальной арки тяжелые демоны, летели не вслед колонне, а обратно, в центр, где золотились главы кремлевских соборов, краснели на башнях рубиновые звезды. Там, в Кремле, было их главное сборище. Трещали под тяжестью ветки деревьев, скребли золото куполов когтистые лапы, и один из них, вразвалку, волоча по брусчатке вислые крылья, бежал через Ивановскую площадь, выкаркивая чье-то имя.
Белосельцев шел по улице, и ему казалось, что где-то рядом, захлебываясь, неутешно плачет ребенок, и это плакала его бесприютная душа.
Он был беззащитен, и все искали его смерти. Он подглядел такое, после чего не живут. Он понял столь страшную, невыносимую для сознания правду, после которой кидают в кислоту и растворяют до последнего атома. Он совершил такое преступление, за которым следует неизбежная казнь. Те, в Кремле, проигравшие, отпустившие из города войска, бессильные и безвольные, не были ему защитой, готовились к аресту. Друг Парамонов, милый романтичный Парамоша, заседал где-то со своими друзьями-писателями, и они в своем прекраснодушии не понимали глубины катастрофы, были не способны на подвиг. Мать, хворая, старая, с неисчезающими слезами в глазах, сама нуждалась в защите от темной, наступавшей на нее стены, и он был не в силах отодвинуть ее. Маша, любимая, ненаглядная, носившая в своем чреве их сына, одна была для него защита, единственное спасение, красота и добро. И он кинулся к ней за помощью.
Позвонил на работу. Сослуживица ответила, что она вышла, подойдет через пять минут. Значит, Маша была на работе. Он больше не станет звонить, а встретит ее у входа.
Он караулил ее у здания института, у старинной московской усадьбы с колоннами и фронтоном, окруженной узорной чугунной оградой. Рабочий день завершался, и служащие выходили на улицу, поодиночке и парами. Казались обыденными людьми, ничего не подозревавшими о случившемся. Но воздух улицы, напоенный ядами, касался их лиц, и они, словно надышавшись веселящим газом, начинали беспокойно улыбаться, оглядываться. Не знали, куда выбрать путь. Бестолково, как опоенные мухомором, качались на тротуарах.
Белосельцев стоял под старинным деревом, чей ствол отклонялся от каменного, мешавшего его росту
