маленьким медвежонком, залезшим полакомиться молодыми побегами. Орешник отпечатался вместе с сохатым, который силился дотянуться до зеленых орехов. Дуб оттиснулся вместе с выводком кабанов, падких до желудей. Особенно эффектно выглядел отпечаток финиковой пальмы и стаей макак, решивших, не дожидаясь созревания, совершить налет на лакомые плоды. Банановые листья оставили на спине изысканный орнамент своих жилок, а гроздь бананов отпечаталась так, что их хотелось съесть, прямо здесь, на спине Сони Ки. Особенно поразил Стрижайло отпечаток африканского баобаба с могучим стволом и громадной кроной, на которой гнездилась колония птиц Марабу, и под которой отдыхало стадо утомленных слонов. Он занимался любовью с Соней Ки, а ему казалось, что продирается сквозь джунгли, как экспедиция Ливингстона, рассекая отточенной сталью сплетения лиан и кустарников.
— Соня, может быть, хватит? — робко взмолился Стрижайло, всматриваясь в отпечаток гималайского эдельвейса, растущего на высоте трех тысяч метров выше уровня моря. — Может, на этом закончим?
Она оглянулась на него луновидным лицом с черными дугами бровей, под которыми пылали страстью черные глаза колдуньи. Глаза округлились, наполнялись желтизной, брызнули зелеными искрами. Вся она покрылась мелкой блестящей шерстью, серебристой, с серыми пятнами. Спина гибко изогнулась, из нее вырос длинный пушистый хвост, ударив Стрижайло по губам. Соня Ки превратилась в росомаху, издала мяукающий истошный вопль, впилась когтистыми лапами в землю, изнемогая от неутолимой похоти. Стрижайло почувствовал звериный приток ярости, вонзился в нее, хотя мешал изгибающийся хвост, которым она колотила его по бокам. Он сам превратился в урчащего, жутко хрипящего кота, покрытого шерстью, усатого, с зелеными зрачками. Вцепился в близкий загривок мокрыми клыками, драл когтями, а она гибко скакала, мчала его на себе по тундру, по цветущему багульнику, алому кипрею, перескакивая ручьи, переплывая озера, а он рвал ее когтями, вонзался в нее, стараясь изнутри достать ее жаркую ревущую пасть с вываленным языком.
Внезапно она увеличилась, поднялась на высоких тонких ногах. Ее мех стал стеклянным, в розоватых пятнах. Змеевидный хвост сменился трепещущим пушистым отростком. Повернула к нему длинную шею, на которой жарко дышала голова молодой оленихи, пламенели восхищенные лиловые глаза, на нежных больших губах вздувался перламутровый пузырь. Он сам превратился в пятнистого оленя, неистового самца. Вставал на задних ногах и сверху рушился на ее нежную спину, ударял, что есть мочи копытами. Вторгался своей твердой бушующей плотью туда, где в жаркой темноте дышало неоплодотворенное чрево, желая наполниться плодоносным бурлящим семенем. Они ревели, оглашали тундру любовными трубами. Ходили ходуном, разбрасывая копытами ягель. Он норовил ударить ее больнее отростками великолепных рогов. Она прогибалась под его тяжестью и восхищенно ревела.
Внезапно она сбросила мех и вся покрылась пышными перьями, мучнисто-белыми, с темной рябью. Раскрыла огромные крылья, из-за которых обернулась голова полярной совы с золотым немигающим взглядом. Они сшибались в воздухе, он — самец неистовой северной птицы с желтым клювом, растопыренными когтями, бил ее тугими ударами, сшибал к земле, сипел растворенным клювом, в котором дергался заостренный язык. Она пыталась взлететь, подставляла растворенные веером перья, которые ломались от его ударов, тонко, истошно кричала. Упали в мох, среди красной брусники, янтарной морошки. Она растворила упругие крылья, распушила уши, а он впился в нее когтями, добираясь до горячей плоти. Разыскал среди пуха нежное незащищенное лоно. Старался попасть, влить драгоценное семя, издавал торжествующий клекот и стон.
Внезапно она сбросила перья и покрылась блестящей ледяной чешуей, скользкой, сверкающей. Выскользнула из-под него и с плеском упала в реку. Мчалась среди подводных течений, ошалело вращала яркими, в красных ободках, глазами, хлюпала жабрами, растворяя алую мякоть. Била плавниками, извивалась хвостом. Он гнался за ней, ударяясь костяной головой о камни, распарывая о коряги чешуйчатый бок. Хватал ее жабры костяным озлобленным ртом. Бил ее плоско хвостом, отчего жутко и слепо вращались ее глаза. Чувствовал, как переполняет ее икра. Розовые неоплодотворенные сгустки, заключенные в нежные пленки, распирали ее белый живот. Исполненный страстной энергии, космической мощи, доставшейся из черных небес и блистающих звезд, он, как молния, прянул на нее, ударил могучим телом, впрыснул под окровавленный плавник жемчужную струю молоки, окружившей обоих лунным туманом.
Очнулся. Лежал без сил на берегу Оби. Соня Ки плескалась в воде, ополаскивалась, омывала пах и живот. Упала розовой грудью на воду и бесшумно поплыла, поднимая стеклянный бурун.
Он не знал, что это было. Не надышался ли зеленоватого дыма из глиняной трубки шамана? Не затмил ли ему глаза Огонь вечных снов? Слабой рукой пошарил вокруг себя. Обессиленные пальцы нащупали оставшуюся на траве шерсть росомахи, отпечаток оленьего копыта, перо полярной совы, горстку рыбьей чешуи.
Они возвращались на катере в «Город счастья» по величавой Оби, под гаснущим небом тундры, с которого неохотно уходило солнце, раскатывая на горизонте длинную зарю. В сумерках подплыли к городскому причалу, успев к началу праздника. Стрижайло хотел не пропустить торжества, посвященные «Золотому шаману», чтобы использовать зрелища городских гуляний в мюзикле. Первоначальный замысел мюзикла претерпел существенные изменения. Они были связаны с драгоценным приобретением, — лунным пергаментом, который передал ему умирающий шаман и который, словно спасаемое от врагов знамя, хранился на груди у Стрижайло.
Город был наполнен нарядной толпой, молодой, ожидающей увеселений. Напоминал приморский парк в Сочи, где под душистыми магнолиями целовались влюбленные, на самшитовых аллеях, среди золотистых фонарей, раздавался женский смех, а из бесчисленных кафе, ресторанчиков, закусочных вкусно пахло дымом, и опытный гурман по этим запахам мог угадать скандинавскую, средиземноморскую, китайскую, африканскую кухни, предлагавшие обитателям города изысканные угощения.
Стрижайло и Соня Ки заглянули в отель, где сменили свои одежды, перепачканные береговой глиной и молокой. В коротенькой юбке и милом «топике», не закрывавшем живот, Сони Ки казалась школьницей, которая, робея и волнуясь, идет на свое первое свидание. Стрижайло не мог поверить, что за ней он гнался на совиных крыльях, отыскивая среди плотного пуха чувственную гузку. За ее скользким чешуйчатым телом мчался в холодных потоках, стремясь ударить под розовый воспаленный плавник. Через плечо Сони Ки была переброшена сумка, придававшая еще больше сходства со школьницей. Когда он попытался нежно и деликатно тронуть ее за грудь, она отчужденно сказала:
— Я на работе. В нашей корпорации действует закон о сексуальном домогательстве.
Они вышли в город, когда празднество уже началось. На центральной площади, в свете аметистовых прожекторов, из золотой чаши забил фонтан голубой нефти. Бурлил на своей вершине, подбрасывал стеклянный шар, из которого неслась сладостная песня двух неумолчных бардов Никитиных, деда и внучки. Они пели знаменитую песню: «Когда мы были молодые, фонтаны нефти голубые…», ставшую гимном корпорации «Глюкос». Люди подходили к фонтану, омывали нефтью лицо, брызгали друг на друга, превращаясь в лиловых негров с вывернутыми негроидными губами.
Заработали на всех углах красочные автоматы, которые выдавали всем желающим цветную сладкую вату. Стоило приложить к автомату вживленный в лоб невидимый чип со штрих-кодом, и автомат выбрасывал пучок сладкой ваты, — ярко-алый, прозрачно-синий, бурно-золотой, травянисто-зеленый. Люди глотали эту невесомую сладость, некоторое время их лица окрашивались в галлюциногенные цвета ваты, напоминали разноцветные светильники, блуждающие по городу.
— Сладкая вата — это кушанье наших богов, которых Маковский превратил в автоматы и поставил на службу корпорации. Каждый, кто ест цветную вату, некоторое время чувствует себя духом тундры, — произнесла Соня Ки.
Стрижайло был взволнован этими первыми впечатлениями, которые превратятся в мизансцены мюзикла, где непременно, вымазанные нефтью, с клочками цветной ваты в зубах, будут петь барды Никитины, дед и внучка.
По всему городу на открытых площадках выступали «звезды» эстрады, подвязались московские юмористы, разыгрывались аттракционы и шарады.
Внимание Стрижайло привлек веселый аттракцион под девизом: «Больше спорта — больше здоровья». Разыгрывались призы в нескольких номинациях. В номинации «Пуговица» состязались здоровяки с великолепно работающим кишечно-желудочным трактом, — кто быстрее проглотит пуговицу и выдаст ее вновь «на гора». Поочередно к диск-жокею подходили мужчины и женщины. Быстро заглатывали
