Они выехали на тележке из грота в яркий свет фонарей и фонтанов. Лицо Сони Ки, державшей маленький бенгальский огонь, было печальным, и Стрижайло хотелось поцеловать ее хрупкие беззащитные пальчики, сжимавшие лучистую серебряную звездочку.
Кругом шло ликованье. Народ поедал сладкую вату, причем, в разных частях города выдавалась вата того или иного цвета. Поедающая ее толпа становилась лучезарно-синей, или огненно-зеленой, или драгоценно-алой, где каждый человек светился изнутри, как реклама «ночного клуба». Бесчисленные аттракционы, театральные подмостки, эстрадные «ракушки» с певцами создавали ощущение вечного праздника. Не верилось, что за пределами прозрачного купола, совсем близко, дует холодный арктический ветер, простирается ночная тундра с кваканьем черных лягушек.
Стрижайло вдруг изумленно увидел, что в воздухе, красным неоновым цветом, была выведена фамилия известного политолога: «ЦыПКО». Подумал, что политолог приехал в «Город счастья» по поручению «Литературной газеты» и «Фонда Горбачева», чтобы порассуждать с народом о пользе русского либерализма в сочетании с быстродействующим слабительным. Но, к счастью, это оказалось иллюзией, причем не страшной. Фамилия политолога была всего лишь аббревиатурой вполне безобидных слов: «Центральный парк культуры и отдыха». Куда и повела его Соня Ки, задержав перед эстрадой, с которой пели знаменитые звезды.
— Это духи звуков, которых Маковский заманил, кого в ночной горшок, кого в бутылку с недопитыми виски, кого в дымоход остывшей трубы. Теперь они, некогда витавшие над тундрой, тешат слух местных меломанов, — поясняла Соня Ки, стараясь быть бесстрастным гидом. Но Стрижайло видел ее печаль, мучился ее скорбями.
На эстраду, под восторженный рев зрителей, вышел певец по имени Иосиф, во фраке, с галстуком- бабочкой, с ног до головы увешанный рыбьими и мочевыми пузырями. Пузыри были высушены и являлись своеобразными резонаторами, усиливающими голос певца. Пока он пел, производя трескучий звук лопающихся пузырей, Соня Ки поясняла:
— Это Дух Кашля от Попавшей в Горло Рыбьей Кости. По натуре он беззлобен, но от его пения у женщин случаются выкидыши.
Следом выступала певица по имени Алла. Она была немолодой и совершенно голой. У подбородка ее висел полый череп медведя, а сзади, к ягодицам, был приторочен пожелтелый от времени череп лося. И тот и другой резонировали так, словно пение проходило в зале филармонии.
— Это Дух Звука Отрезанного Языка и Вырванных Ноздрей. Два черепа, которые певица носит с собой, сделаны из голов ее возлюбленных, которые сражались за право уснуть на ее животе и убили друг друга на поединке.
Третьим выступал певец по имени Филипп. Он был весь усыпан блестками, между ног у него болтался амулет, в виде резинового фаллоимитатора из магазина «Интим». Когда певец раскрывал рот, оттуда вылетало множество мух, комаров, слепней и прочих крылатых существ, которых в тайге называют «гнус». Весь сонм насекомых издавал заунывный звук, напоминавший римейк из репертуара латиноамериканских певцов.
— Это Дух Звука Пупочной Грыжи и Опущенной Матки. Певец долгие годы остается любимцем публики, которая хотя и уходит с его концерта, искусанная слепнями и комарами, но видит в нем секс-символ шестидесятых годов прошлого столетия, что позволяет лучше понимать вкусы и нравы исчезнувших поколений.
В заключение концерта выступала певица по имени Лайма. Она открывала рот, и разверзалась мертвая тишина, так что становился слышен скрип ее высоких костылей, увитых гирляндами из горящих лампочек. Чем-то она напоминала новогоднюю елку, которую забыли убрать в январе, и она, осыпавшаяся, с лысым стволом, в мигающих лампочках, стояла на куче грязного мартовского снега.
— Это Дух Гробовой Тишины и Погасшего Солнца. Звуки мира влетают в нее и никогда не возвращаются обратно. Над ней беззвучно проносится кричащий косяк лебедей. В ее присутствии молча, с раскрытыми пастями, дерутся самцы медведей. Первый взрыв советской атомной бомбы на Новой земле, совершенный в ее присутствии, прошел абсолютно беззвучно, хотя взрывная волна выбила окна в столице Норвегии Осло.
Стрижайло, пытаясь объяснить феномен поглощения звуков, предположил, что горло певицы является «черной дырой», в которой исчезает не только звук, но и свет, и всякая иная материя, включая все виды пищи, все разновидности мужских детородных органов, все типы архитектурных построек, от египетских пирамид до небоскребов Манхеттена.
— А кто из певцов понравился тебе больше других? — поинтересовался Стрижайло.
— Филипп, — подумав, ответила Соня Ки.
— Почему?
— Мне нравятся вылетающие из него разноцветные мухи.
Стрижайло не чувствовал себя сторонним наблюдателем. Он не просто искал сюжеты для мюзикла, не просто насыщался зрелищами. Он был соучастник. Живущие в нем сокровенные духи, что вселились когда-то в детстве, излетев из сырого подвала, были сродни духам тундры, которых закабалил беспощадный Маковский. Братские духи томились в неволе, служили прихотям и извращениям магната, и он, Стрижайло, — вместилище духов подвала, — был солидарен с пленными братьями. Сострадал, был готов им помочь, извлечь из плена. Нанести по Маковскому сокрушительный удар.
Его внимание отвлекла торжественная громкая музыка, сочиненная все теми же дедушкой и внучкой Никитиными: «Фонтаны нефти голубые…» Среди огней и фейерверков возникла праздничная процессия. Нечто среднее между католическим шествием и карнавалом в Рио-де-Жанейро. Три бывших шамана, а ныне раввин, священник и мулла, поддерживали носилки, украшенные позументами, с высоким сверкающим балдахином. Под балдахином возвышалась величественная, в три человеческих роста, фигура Виктора Степановича Черномырдина. Властный, непреклонный, изображенный скульптором в момент, когда говорил с Шамилем Басаевым или стрелял из гранатомета в убегающих медвежат, Черномырдин, весь черный, с негроидными губами, был покровителем «Города счастья» и одновременно тотемным животным компании «Глюкос». У подножья фигуры выпуклым золотом были выведены изречения Виктора Степановича, с которыми тот обращался к народу: «Хотели на хуй, а получилось заебись» или «Ебешь, — города берешь, а выеб, — словно нищенку обокрал».
Перед изваянием Черномырдина счастливая пара родителей несла своего новорожденного негритенка, голенького и черного, как миска нефти, готовилась совершить жертвоприношение.
За балдахином двигалась нескончаемая процессия, — градоначальник, чиновники, представители корпорации «Глюкос», начальники служб, офицеры гарнизона, духовенство, купечество, земство, представители конфессий, представители национальных меньшинств, представители сексуальных меньшинств, представители думского большинства, ветераны, интеллигенция, делегации трудовых коллективов, активистки женского движения, активисты «Беллуны» и Гринпис», лидеры партий, глава чеченской диаспоры, глава азербайджанской диаспоры, глава таджикской диаспоры, цыганский барон, вор в законе, местный правозащитник, клоун, горбун, фигляр, карла, звездочет, укротитель змей и все тот же снежный человек, огромного роста, с ног до головы поросший шерстью, без тени одежды, идущий то на полусогнутых, то опираясь на кулак правой руки и отталкиваясь сразу двумя лапами, отчего становились видны его коричневые кожаные пятки.
В процессии танцевали румбу, фокстрот, рок-н-ролл, краковяк, вальс-бостон, рэп, ча-ча-ча, «уральскую ебалочку», «хуйли-хуп» и новомодный немецкий танец «пиздотенланд».
Достигнув центральной площади, процессия остановилась, и начался обряд жертвоприношения.
Черного младенца запихали в рот Виктора Степановича, который поглотил своего духовного сына, как революция поглощает своих детей.
Изваяние опустили на землю, и все три служителя, — раввин, батюшка и мулла, — извлекли ритуальные ножи, напоминавшие «мачете» и стали рассекать на части Виктора Степановича Черномырдина, который оказался огромным кремовым тортом с марципанами и орехами. В центре этого торта лежал живой негритенок, вторично рожденный на свет из чрева Черномырдина с помощью «кесарева сечения». Это символизировало вечное возрождение, победу торта над смертью. Рассеченный на множество кусков торт стал поедаться гражданами «Города счастья», что символизировало их долевое участие в делах корпорации, — единство во множестве, частное в целом, ванильное в кремовом, прекрасное в
