воду. И он тупо и без надежды переходил из одного двора в другой.
Он нашел на земле простыню и завернулся в нее, спасая раненое тело от горячего солнца.
Увидел стену, в которой ворота были сорваны с петель. Вошел во двор, заваленный мусором снесенной кровли. Двери дома были выдраны и валялись посреди двора. Он вошел и стал переходить из комнаты в комнату, по которым промчался огонь. И вдруг в самой дальней, выходившей окнами в сад, увидел на полу кувшин. Его горловина и ручка были снесены осколком, но на донце сохранилась вода, блестела в выпуклом черепке. Он возликовал, поднял черепок и стал приближать к распухшим губам, чтобы сделать спасительный глоток. За стеной, в саду раздался долгий, заунывный стон, который помешал ему напиться. Там, за стеной, мог находиться уцелевший в огне стрелок, приготовивший для него пулю. Там мог находиться мститель – моджахед, который перед смертью несет ему удар возмездия. Суздальцев опустил на землю черепок. Прокрался к дверям и выглянул.
За стеною был огород с истлевшей ботвой, стояло одинокое черное дерево, безлистое, с корявыми, разбегавшимися врозь ветвями. У стены, на ворохе рыжей соломы лежала женщина. Суздальцева испугала ее тучность, большое, заброшенное тряпьем тело, поднятые колени, обнаженные икры, на которых кровенели раны, и блестела лишенная ткани кость. И опять из раскрытого черного рта, из косматой растрепанной головы вырвался долгий стон, переходящий в жуткое бульканье. Сначала он хотел убежать, чтобы не видеть этой поверженной плоти, доживающей последние минуты. Но женщина приоткрыла глаза, увидела его над собой и дрожаще, не умоляя, а безнадежно взывая, произнесла:
– Пить! Дай пить!
Вода, которую она просила, находилась за стеной, в горшочном черепке, и женщина, раненная русской ракетой, просила воды. Он сам погибал от жажды, и его спасение скопилось на донце кувшина, разбитого русской ракетой, но он вернулся в дом, взял драгоценный черепок, принес его женщине. Она по-птичьи открыла рот, и Суздальцев осторожно, хрупкой струйкой влил воду в ее почерневшие губы, стараясь не смотреть, как капли сбегают по ее немолодому лицу с едва заметной рябью оспин. Ее густые, рассыпанные и скомканные волосы были покрашены хной и отливали красной медью. В мочке уха виднелась сережка. Под пестрой расстегнутой блузкой виднелась большая, налитая грудь. Женщина закрыла глаза, медленно облизала губы и опять, издавая стон, сказала:
– Спасибо.
Суздальцев скинул с себя простыню. Вцепившись зубами в край, разодрал на ленты. Стал обматывать вокруг ее ран, видя, как шевелятся ее голые пальцы с остатками фиолетового лака. Она потянулась. Тряпье, покрывавшее живот, съехало на бок, и он увидел ее обнаженный пах, черные волосы лобка, возвышался, бугрился синеватый живот с выпученным пупком, по которому проходила желтоватая борозда. И он понял, что женщина беременна, и ее стоны были стонами от полученных ран и предродовым стенанием.
Второй раз он испытал желание кинуться прочь, убежать из мертвого кишлака, где в расплавленную стену была впаяна лошадь, а на груде соломы была готова рожать умирающая женщина. Но кто-то властный, неумолимый остановил его и сказал: «Смотри!» И он смотрел на взбухший живот, черный пупок, по которому проходила желтоватая полоса, на раздвинутые, с красными потницами промежности, набрякшие, как две большие сливы.
Он вдруг увидел, как из этих слив, словно их раздавили, потекла вода, сливалась на солому, и вслед, за этим раздался стон, сначала глухой, потом все громче, с визгливыми рокотами, переходящий в звериный рев. Женщина переваливала голову со стороны на сторону, зубы ее блестели, и сквозь них вырывался нечеловеческий рык страдания. «Смотри!» – слышал Суздальцев безмолвное приказание, и смотрел, и слушал, видел, как по животу прокатывается бугор судороги. Это младенец пытался покинуть умирающую плоть, стремился в жизнь в то время, как его мать стремилась в смерть.
Женщина простонала, и он, сострадая, желая ей помочь, простонал тоже. Она ахнула от боли и повторила свой истошный звериный вопль. И он вторил ей воплем, приговаривая! « Кричи, кричи». Себе ли приказывал или ей, но оба они кричали посреди разгромленного кишлака, и ему казалось, что это рожает он, из его снедаемого огнем чрева, из раненого, иссеченного плетью тела выходит на свободу ребенок, и они оба, мужчина и женщина, рожают в этом пустом огороде с черным корявым деревом.
Он увидел, как раздвинулось ее лоно, и показалась мокрая, с черной шерсткой головка, мокрое темечко, стремящееся протиснуться в свет. Женщина продолжала кричать, и каждый ее вопль выталкивал младенца, и вслед за маковкой появился выпуклый лоб, безбровые закрытые глаза, крохотные отверстия носа, и вся голова, покрытая перламутровой слизью, с едва заметным стиснутым ртом появилась и повисла на тонком стебельке шеи.
Он не знал, что делать. Ему казалось, что слизь удушает ребенка, и он пробовал снять с его лица похожий на медузу студень. Младенец не мог протиснуться сквозь лоно, и женщина гнала его из себя криком. Суздальцев коснулся пальцами липкой сукрови, проник в лоно и, нащупав там крохотные плечи ребенка, потянул. Она кричала, а он пугливо, осторожно тянул. И вдруг ребенок скользко протиснулся и выпал ему на ладони, вытянув ноги, точно это были ласты. Он дрожал у него на ладонях и плескался, как рыба. Розово-голубой, покрытый глазурью, в алых прожилках, изделие Стеклодува, сотворенное из стекла, света, материнского крика и его, Суздальцева, внезапного слезного ликованья.
Он продолжал тянуть, и вслед за ребенком тянулся мокрый перекрученный жгутик, которым он все еще был привязан к матери и через нее к таинственному Стеклодуву, наблюдавшему за родами из синих небес. Вслед за пуповиной, как намыленное белье, вывалился полужидкий ком, наполненный млечной влагой, кровавыми прожилками и матовым светом, который угасал при блеске солнца. Суздальцев пытался оборвать пуповину, но она не поддавалась, растягиваясь, и, тогда что-то вспомнив, какой-то повивальный инстинкт, он впился зубами в мокрый жгутик и его перегрыз. Оторвал от простыни тонкую ленточку и перевязал пуповину, так что из узла торчал крохотный черенок. Поднял ребенка и держал его в ладонях, словно ожидал, что младенец улетит в синее небо, оставит навсегда этот гиблый кишлак, умирающую мать, черепок кувшина, иссыхающий на солнце. Но ребенок не улетал, растворил маленький темный зев и запищал, выталкивая язычком комочки мешающей слизи. Мать услыхала крик. Пролепетала!
– Дай мне, – и Суздальцев передал ей младенца, и она положила его на грудь. Он попискивал, не трогал большой сиреневый сосок, а женщина смотрела на него и что-то невнятно бормотала. Это был мальчик, который скрючился, не умея расстаться со своей утробной позой. Его семенники казались непомерно большими, почти в размер головы.
Не ведая, откуда в нем проснулось дремлющее повивальное знание, Суздальцев сгреб в ладони сырой, выпавший из женщины ворох и, слыша его парной дурманный дух, отнес к дереву и закопал у корней.
Он сделал все, что мог. Повинуясь приказу Стеклодува, он остался смотреть на роды. Он отдал свой глоток воды той, в кого попала его ракета. Он дал жизнь младенцу и теперь являлся его отцом.
– Теперь я его отец, – сказал он женщине и Стеклодуву и пошел прочь из дома и кишлака. Шел, не оглядываясь, а потом оглянулся. Издали кишлак казался проломленным верблюжьим черепом, и где-то в этих слепых глазницах был его сын, который не умрет и которому будет сниться в его странных мучительных снах его неведомый отец.
Он убредал все дальше в волнистую степь, к предгорьям. Солнце горело над ним, как электрод. Его губы, гортань и язык были слеплены из шершавой глины, как стенки тигеля, в котором бушевало пламя. Грудь болела, словно сквозь нее проталкивали колючую проволоку. Он иссыхал, становился тоньше и бестелесней, в его костях кипел мозг, а в глазах танцевали фиолетовые вензеля, огненные стружки, бежала бесконечная оплавленная строка, напоминающая арабскую вязь. Он силился прочитать письмена, угадать содержание сур, в которых говорилось о великих пророках, о святых мучениках, о Божьей благодати, о воле Всевышнего, который знал все концы и начала, знал о нем, Суздальцеве, задолго до его рождения и знает о нем все, что ожидает его после смерти. Кто-то огненный перелистывал перед ним книгу бытия, в которой содержались законы мирозданья, того, что было связано с пылающим солнцем в небе, и того, что поселило огонь внутри него. Он знал, что сейчас упадет, рухнет на горячую землю и испарится, оставив после себя сухой скелет, обтянутый черной кожей. Ему никуда не дойти, не выбраться из афганской степи, не прочитать великую книгу. И он брел, не мигая, с остановившимися глазами, в которых метались фиолетовые вензеля, и бежала, горела, как бикфордов шнур, строка из Корана.
Земля ушла из-под ног, и он рухнул на дно канавы, которую кто-то ему подставил, пока он читал
