– Это мог сделать кто-то из ваших.
– Пока я не верну Мефодия, они не рискнут.
На столе осталось одно яблоко, и я тихонько подвинул его Ксении, но та откатила его обратно. Я достал нож и разрезал яблоко пополам. С таким решением она не спорила.
– Ксения, я ведь тебя совсем не знаю.
– И не узнаешь, – ответила она. – Не потому, что мы с тобой из разных времен. С тех пор, как я связалась с Отделом, я перестала себе принадлежать.
– Потом подвергнешь меня коррекции памяти, как обещала.
– Нельзя же верить всему, что тебе говорят, особенно – женщины. Читала в какой-то книжке, вот и ляпнула для поддержания авторитета.
От нечего делать я включил телевизор. Работал только первый канал, и то без звука. Мужеподобная дикторша что-то быстро проартикулировала маленьким злым ротиком, и на экране возникли два фоторобота. На одном была изображена кукольная мордашка с гипертрофированными губами и похотливым взором, на другом – типичный уголовник, замышляющий очередное преступление.
– У старого охотника довольно своеобразное видение человеческой сути, – отметила Ксения. – В город нам больше нельзя.
Изображение поменялось: теперь показывали бесплатную раздачу продуктов с ооновских грузовиков. Солдаты старались демонстрировать уважение, но как лицедеи они никуда не годились.
– Что дальше, Ксюша? За что хвататься?
– Тебе нравится меня так называть? Ладно, не возражаю. А хвататься мы будем за то же, за что и раньше, – она положила машинку на стол и, подперев щеку кулаком, задумалась. – В две тысячи первый вмешиваться поздно, там уже все поплыло. Остается нырнуть еще глубже.
– Куда же? На сорок лет назад, на восемьдесят?
– К отправной точке. К тому, с чего началась операция. Я остановлю гонца.
Как и тогда, в кабинете на Петровке, дырокол лежал всего в нескольких сантиметрах от моей руки, и в мозгу снова заныла та же свербящая мысль: «через секунду будет поздно». Я рванулся к машинке. Мне показалось, что я был достаточно быстр, но Ксения меня обогнала. Она перехватила мое запястье и отвела руку в сторону, от чего у меня в локте что-то щелкнуло. При этом Ксюша оставалась расслабленной и даже не поменяла позы.
– Прости. Рефлексы.
– Да, в обиду ты себя не дашь. Но одну тебя я все равно не отпущу. Что здесь будет в двадцать шестом – концлагерь, пепелище?
– Ты хочешь отправиться со мной?
– Я настаиваю.
– А если действительно пепелище?
– Сгорим вместе.
Ксения улыбнулась.
– Как рука?
– Превосходно.
– Дай-ка, – она взяла меня за локоть и сделала какое-то неуловимое движение. Боль постепенно прошла.
Эта ненавязчивая демонстрация силы была мне до лампочки. Пусть потешится. Тот, кто постоянно доказывает свое превосходство, больше всех нуждается в защите.
– Я не могу предложить тебе ничего, кроме моральной поддержки. Такая малость. Но без нее ты пропадешь.
– Ты прав, – прошептала Ксения.
С улицы послышался заливистый лай – кто-то выгуливал собаку. Передачи закончились, и экран покрылся рябью. Я выглянул в окно – то ли поздний вечер, то ли раннее утро. Молодая овчарка неслась по стройке, догоняя брошенную хозяином палку. Собаки не носят часов, их не волнует, что будет завтра, и в этом им крупно повезло.
Часть 3. ДИ-ВЕРСИЯ
Через двадцать лет после сонного, угасающего две тысячи шестого на Москву свалился какой-то трагический карнавал. Улицу рвало транспортом. Машины с нагруженными багажниками газовали и беспорядочно сигналили, но продолжали ползти со скоростью пешехода. Затор простирался до самого горизонта; светофоры спонтанно переключались, но на них никто не обращал внимания. Оба перекрестка, находившиеся в поле зрения, давно захлебнулись: несколько автомобилей развернуло поперек движения, и, сдавленные со всех сторон, они никак не могли разъехаться.
Среди машин я не нашел ни одной знакомой модели. В некоторых из них еще угадывались силуэты громоздких «Волг» или остроносых «Москвичей», но большая часть была иностранного производства и имела довольно странные очертания. На капоте пикапа, стоявшего в крайнем ряду, я разглядел андрологический символ, но понять, действительно ли это «Вольво», было невозможно.
Повсюду слышались негромкие хлопки столкновений, однако машины продолжали упрямо тащиться вперед – с разбитыми фарами, с оторванными бамперами, со скребущими по асфальту глушителями.
Глинистые бесплодные газоны вдоль дороги были завалены мятыми кузовами – тех, кто не мог ехать дальше, перекантовывали на обочину. Я видел, как из окна обшарпанной малолитражки выскочил котенок и заметался между машинами. За ним протянулись маленькие ручки, но мамаша втащила ребенка обратно и подняла стекло – лишь бы не останавливаться.
По тротуару текла плотная людская масса. Ее движение напоминало плохо организованную эвакуацию. Старики попадались редко, в основном это были молодые семьи, похожие на крохотные дилетантские таборы: взрослые несли чемоданы и узлы, дети, надрываясь, волокли сетки с консервами или перевязанные крест-накрест подушки. Стайка свирепых малолеток внаглую грабила брошенные машины, но до них никому не было дела.
Негры, монголоиды, латиноамериканцы брели вместе со всеми, и ничем особенным не выделялись. Они также перли какое-то барахло, толкая перед собой тележки и детские коляски со скрипучими вихляющимися колесиками. По идее, они должны были выехать еще во время Балтийского кризиса. Может, потом все наладилось, и они вернулись? Лишь для того, чтобы в две тысячи двадцать шестом вновь стать беженцами…
– Как ты? – Осторожно спросил я.
– Веселого мало, но я уже смирилась. Наверно, это самое лучшее из того, что мы могли увидеть, – ответила Ксения.
– Сколько же нам придется добираться?
– Уже пришли. Мы ведь с тобой соседи.
Ксения указала на высокую остроконечную башню – двадцать лет назад ее еще не было. Я огляделся, запоминая место и пытаясь найти знакомые ориентиры.
Квартира Ксении представляла собой квадратное помещение примерно десять на десять метров. Ее можно было принять за что угодно, только не за жилье. Стена напротив двери была пустой и гладкой, как столешница.
– Вид – да, – сказала Ксения.
Темно-зеленое покрытие стены посветлело, стало сначала песочным, потом матово-белым и наконец прояснилось, открыв захватывающую дух панораму. С высоты тридцать второго этажа остальные дома казались скоплением картонных коробок, а кишащие между ними люди – густой грязной пеной.
– Нравится?
– Лучше закрой.
– Вид – нет.
Окно тут же помутнело и окрасилось в прежние цвета.
– Свет – да, девять.
Поверхность потолка засияла так, что мне пришлось приставить ко лбу ладонь.
– Слишком ярко? Свет – четыре.
Невидимые лампы притухли, и глаза перестали слезиться.
