ему раньше не приходилось, и опыт брезгливого отношения к вещам у него был совсем небольшим.
Предоплата за три месяца съела почти все сбережения, зато – свобода. От врагов и друзей. Не бояться потревожить, наскучить, расстроить чьи-то планы – ради этого можно было и раскошелиться. А планы у него теперь свои.
Он построил систему там – построит и здесь. С той лишь разницей, что здесь это будет Великая Система.
Нуркин оторвался от мытья чашки и рассеянно посмотрел в окно. «Здесь», «там»… Трудности с определениями он испытывал не впервые. Он знал, что существует два мира, и что они похожи, как разлученные в детстве близнецы. При всей близости эти миры существенно отличались, но лишь внешними, так сказать, приобретенными свойствами. Любимые песни – с незнакомым припевом. Старые памятники – на новых местах. Те же люди – с иной судьбой.
Он не представлял, как это может выглядеть с пространственной точки зрения, как два мира уложились в одну вселенную, но чувствовал, что они близки еще и физически, словно пласты в слоеном тесте. Иначе чем объяснить его переход? Оттуда – сюда, плавно, без барьеров, без обещанного страшного суда, без…
А если это… что?.. Ад? Рай?
Нуркин на всякий случай постучал по резальной доске и прилип к стеклу. Нет, не похоже. Если принять версию о вмешательстве потусторонних сил, то это, скорее, вторая попытка. Возможность начать с нуля.
Первое пробуждение после смерти он помнил с трудом – тогда он еще ничего не понял, вернее, догадался, но не поверил. Верить хотелось во что-нибудь простое: в мастерство охранников, в искусство врачей, в удачу, наконец. Но скоро это прошло. Память хранила чудовищный объем информации о некой параллельной жизни, прожитой другим Нуркиным. Здесь. Во втором слое.
Никакого раздвоения Нуркин не ощущал. Он сразу осознал себя тем, кем был всегда, – там. Куда подевалась личность Нуркина-второго – растворилась ли в нем самом или вообще погибла, его не особенно тревожило. Он все-таки был реалистом. И очень нормальным человеком – с двумя нормальными биографиями.
Чайник успел остыть, и Нуркин закружил по кухне в поисках спичек. Наткнувшись взглядом на стеклянную банку с гречкой, он почему-то вспомнил про сестру и тяжело опустился на табуретку. Лену убили. Там она была проституткой, и он, еще на рассвете политической карьеры позаботился о том, чтобы Ленок испарился. Здесь она стала учителем, и он любил ее как родную.
Прокуратура настойчиво вела дело к бытовухе, а это означало пыльную полку и фактическое прекращение следствия. Будь Нуркин миллионером, как Батуганин, он бы нанял частного детектива. В конце концов, Ленок погибла из-за него. Ведь это было Народное Ополчение, и они приходили за ним. Если б он задержался у сестры еще на пару дней… Спасибо соседям – учинили скандал, выбросили тапочки на лестницу. Толик-Сахалин грозился корешами. Спасибо тебе, Толик.
Нуркин обнаружил, что держит коробок в руке, и, энергично поднявшись, зажег конфорку. Пора варить пельмени. Он исследовал холодильник – еды должно хватить на неделю. Вот и славно, лишние прогулки сейчас ни к чему. Ополчение – в нем же одни безумцы. Ни перед чем не остановятся и себя не пощадят. Тем более, что он – номер первый. Пожалуй, для них это даже почетно – ценой собственной жизни, и так далее. Геройство, гори оно синим пламенем! И плевать им, что он вовсе не Премьер, а сраный бухгалтер в липовом благотворительном фонде. Сколько они таким бухгалтерам животов распороли? Анекдот, честное слово. Со старым расстрельным списком – в новый… этот… слой, что ли? Ну, так. Слой. Пусть будет слой. Черт с ним.
Нуркин придирчиво рассмотрел кастрюлю – драить и драить. Когда же обедать?
Он принес из комнаты толстую пачку визиток и, рассыпав их по столу, выбрал карточку заместителя Генерального Директора. С самим Генеральным толковать бесполезно, а замы тем и хороши, что всегда хотят большего. Нуркин подумал еще с минуту и, сняв трубку, набрал номер.
– Широкова, пожалуйста… Да, Михал Михалыча. Мы условились… Без «как фамилия». Соедините, и все… Что вы мне допросы устраиваете?! Вам не нравится ваша работа?.. Тогда соедините. Он в курсе.
Пока секретарша интриговала шефа, Нуркин нарисовал на визитке несколько идеально ровных решеток.
– Михал Михалыч? Здравствуйте! Это один из ваших сотрудников… Да, центральный филиал. Простите, что беспокою, но дело, как говорится… Да, да… Крайне важно, Михал Михалыч, крайне важно… Что?.. Нет, назвать я себя не могу… Да, не по телефону… Да, настолько серьезно… Что?.. Нет, это исключено. Вы сами должны ко мне приехать… Я? Нет, не сумасшедший… Не шутник. Когда вы все услышите, то сами… Да, я отдаю себе отчет… Да, в случае, если… Я понимаю. И тем не менее настаиваю. Прежде всего, это в ваших интересах… Записывайте адрес… Завтра?! Нет, что вы! Немедленно!.. Что?.. Через час. Добро, Михал Михалыч. Да! Если ваш водитель по дороге захватит еды… Ну, колбасы, сыру. Можно коньяк… Что?.. Нет, Михал Михалыч, я не псих… Да, вы уже предупредили… Да, я вполне… Все, через час… Я жду.
Нуркин вытер вспотевшее ухо и облегченно выдохнул. Кажется, шестеренки сдвинулись. С лязгом, со скрежетом – пошли набирать обороты. Подталкивать и следить, чтоб не заклинило. Изобретать ничего не придется – все, что надо, давно изобрели. Масса готовых сценариев, выбирай и пользуйся. Премьер из того слоя знал много разных способов обретения власти, самый доступный – создание партии. Связи у фонда есть, остальное приложится.
Соседи вкручивали в стену шуруп. Нуркин напряг слух – нет, это крутились его шестеренки. Уже не остановить. Он выглянул в окно – люди, птицы, собаки. Всякая живность. Нуркин их всех любил и не желал им ничего, кроме счастья. И счастье было не за горами. В этом слое его построить легко.
– Если понадобится, назовешься Кантом, – сказал Сапер, меланхолично разглядывая визажистку в короткой юбке. – Кант, понял? Но только на входе. В зале это имя забудь.
– Мне больше нравится быть Гегелем, – заявил Петр.
– Гегель на пальцах не поместится, – ответил он. – Да и нет такого человечка.
– А Кант есть?
– Говорю – значит, есть.
Хмурый мужчина в белых джинсах раскрыл на столе плоский металлический пенал и достал из него лупу.
– Правую кисть, – попросил он.
Петр, млея от хлопот парикмахерши, протянул руку. Мужчина несколько минут исследовал ее через увеличительное стекло.
– Корни, – сказал он Саперу.
– Ты же умел.
– И сейчас сумею. Но корни мешают. Надо было вчера эпиляцию сделать.
– Валяй сегодня. Это долго?
– Он работать не сможет, – возразил мужчина. – Кожа после первого удара расползется.
– Вы о чем? – Не выдержал Петр.
– Ты сиди, сиди, – сказал Сапер. – Ну так что с корнями?
– А что с корнями? Мешать будут, – пожал плечами мужчина.
Он последовательно извлек из коробки опасную бритву, тонкий карандаш, марлю и два флакона размером с губную помаду. Устроив ладонь Петра на салфетке, он занес над ней лезвие.
– Эй! – Петр отдернул руку и с подозрением посмотрел на Сапера. – У вашего Канта все пальцы на месте?
– Татуировка у него, – улыбнувшись, ответил тот. – Четыре буквы: К.А.Н.Т.
– Что за придурок?
– Катя, Алла, Нина, Таня, – пояснил Сапер. – Это он на малолетке украсился. Там все что-нибудь колят. Перстни, в основном.
– Руку, пожалуйста, – повторил мужчина.
Он медленно поднес лезвие и, побрив пальцы, обрызгал их из флакона. Кожа стала бледной и прозрачной. Художник засек время и не спеша раскрыл какой-то альбом. По истечении десяти минут, когда женщина уже закончила стрижку, он вопросительно глянул на Сапера и, получив утвердительный кивок,
