оставили в городе?
— Ко мне должен прийти кто-то из подполья.
Кто — не знаю. Подпольщики готовят склад продовольствия и оружия.
— Склад оружия? И вы знаете, где этот склад?
— Еще нет. Этот человек мне и скажет.
Штроп переглянулся с Клещом.
— Кого вы знаете еще из оставленных в городе?
— Никого. Я никого не знаю…
— Лжете, Крюков! Вы должны назвать…
— Я не…
Штроп сделал знак Клещу.
Избитого Крюкова отнесли в камеру.
Крюков лгал. Он знал имена трех подпольщиков, которые готовили склад в лесу. Их он встречал в городе еще до оккупации, как только поступил на работу в парикмахерскую. Он знал даже адрес одного из них — завхоза горисполкома. Однако при немцах Крюков не встречал никого из них и с ужасом ждал, что кто-нибудь из них наведается к нему и поручит ему какое-нибудь дело. На первом допросе Борис не решился назвать знакомые имена, понимая, что если он проговорится, то подпольщиков ждет смерть.
На втором допросе после очередного избиения Крюков был сломлен.
После того как он назвал завхоза и подробно описал внешность остальных, его отпустили. Но предварительно Штроп взял с него расписку, что он, Борис Крюков, тысяча девятьсот пятнадцатого года рождения, бывший член большевистской партии, обязуется сотрудничать со службой СД.
В доме напротив парикмахерской немцами был установлен пункт наблюдения. В случае если кто- нибудь из подпольщиков явится к Крюкову, он обязан был подать условный сигнал: передвинуть горшок с цветами с правой стороны подоконника на левую.
11. „Не забуду мать родную!“
Полицейские под командой эсэсовца пришли в палату на следующее утро. Суженные, рыскающие глаза.
На руках — повязки. Вошедшие на мгновение задержались у дверей, затем решительно направились к койке, около которой разыгрались события накануне вечером.
По палате пронесся тревожный шорох. Все следили за каждым движением фашистов. И только тот, за которым пришли, оставался по-прежнему безучастным, его черные, сухо блестевшие глаза невидяще смотрели в потолок.
Стиснув зубы, Алексей наблюдал, как гитлеровец с жирными складками на затылке принялся шарить под подушкой раненого. Откуда-то из самых дальних закоулков памяти у Алексея поднималась уверенность, что где-то он уже видел эти жирные складки на затылке, широкий, приплюснутый, как у боксера, нос, щеки.
Поймав на себе взгляд, полицейский с черной повязкой обернулся к Алексею и близоруко прищурился.
Они встретились глазами, и чекист понял в эту минуту, что встречал этого человека. Больше того, он почувствовал, что вошедший тоже вспомнил его лицо.
А может быть, не только лицо? Алексей ощутил на лбу холодные капельки пота. Меньше всего он ждал, что здесь, в этой душной, темной комнате, появится кто-то из прошлого. Интуиция подсказывала: они сталкивались где-то не как друзья. Но где? Когда?
Чекист знал это ощущение, когда нужно обязательно вспомнить и одна какая-то незначительная деталь восстановит все по порядку. Пока деталь ускользала, расплывалась. Но как было нужно ее поймать! От того, как быстро он вспомнит, что это за человек, зависели его судьба, жизнь, успех дела.
Не глядя туда, где стояли сейчас двое, Столяров чувствовал, что жирный полицай не сводит с него глаз.
В Москве как будто предусмотрели все варианты и возможные неожиданности. Но сегодняшней встречи не мог предвидеть даже Фатеев.
От нервного напряжения, от досады на собственную забывчивость, а скорее от слабости и голода у Алексея подступила к горлу тошнота. Он закрыл глаза, и тогда все вокруг вдруг закачалось, кровать поплыла под ним.
Преодолев минутную слабость, он разлепил веки.
Взгляд его остановился на окне. На водосточной трубе сидел воробей и крутил маленькой темно- коричневой головкой…
Когда он снова посмотрел на постель соседа, предметы вокруг встали на свои места. Кровать больше не качалась.
Полицейские положили раненого на носилки. Рука бессильно повисла, коснувшись пола желтоватыми негнущимися пальцами. Глаза были по-прежнему безучастны. А когда раненый смежил ресницы, лицо его утратило последние признаки жизни. Собственно, эти мерзавцы с повязками зря старались. Напрасно ждут гестаповский офицер, переводчик и стенографистка.
В кабинете следователя умирающий уже не сможет сказать ни слова.
В дверях полицейский с жирными складками на шее резко обернулся и в упор посмотрел на Столярова. В ту же минуту Алексей увидел татуировку на толстой волосатой кисти полицая: „Не забуду мать родную!“ На некотором расстоянии от последней буквы красовался жирный восклицательный знак.
Ну конечно. Этот восклицательный знак, эту надпись и жирные складки на затылке Алексей видел в 1935 году на допросе убийц главного инженера артемовской шахты. Парень тогда сквозь зубы отвечал:
— Не помню, забыл.
— Ну а мать родную ты тоже забыл? — спросил тогда Столяров, кивнув на татуировку.
— Матери моей вы не касайтесь.
И впервые за последние дни Столяров с ужасающей ясностью понял: оставаться в госпитале больше нельзя.
Бежать, бежать… Как можно скорее. Только один человек в городе мог ему помочь. Шерстнев! Тот, к которому дал ему явку Фатеев. Шерстнев… Могила прасола Москалева. Букетик цветов. Только в крайнем случае можно было прибегнуть к этому сигналу. Но кто положит букет на могилу. Лещевский? Аня? Ну что ж, другого выхода нет.
Алексей оглядел притихшую палату. Сержант сворачивал самокрутку.
— Денек-то, кажется, разгуливается, — сказал он.
После утреннего обхода врачей Алексей дождался Лещевского в коридоре. Странная просьба Попова — положить цветы на могилу давно умершего богача Москалева — удивила хирурга. Лещевский хорошо помнил пышный и безвкусный беломраморный памятник в центре городского кладбища, однако никак не мог уловить связь между богатым купцом и простым шофером.
Но когда Алексей увидел замешательство Лещевского и стал снова упрашивать хирурга поехать на кладбище, Лещевский понял, что за этим скрывается нечто более важное, чем выражение запоздалых родственных чувств. И почему-то неожиданно для себя он согласился сегодня же купить цветы и отвезти на кладбище. Алексей был уверен, что врач не обманет его.
12. Цветы на могиле
Полупустой дребезжащий трамваи довез Адама Григорьевича до городской заставы.
В центре сновали крытые грузовики, шоколадные 'опели', а иногда откуда-нибудь из-за угла солидно выкатывался черный приземистый 'хорх' в сопровождении двух-трех мотоциклистов.
