ничего, кроме веревки, но его показания для нас важней, чем возмездие… И есть только один способ заставить его заговорить — гарантировать ему жизнь.
Столяров не ошибся. Едва он выговорил слово 'жизнь', как пленный судорожно сглотнул и облизал сухие губы. Он понял — жизнь ему обещают, ибо показания его необходимы этим русским. Для приличия он решил некоторое время молчать.
Но колебался он недолго. Венцелю много приходилось слышать о том, как гордо умирают с именем фюрера на устах настоящие немецкие солдаты. Это было красиво. И Венцель раньше убеждал себя, что, доведись ему попасть в плен, он бы стойко принял смерть, презрительно улыбаясь в лицо врагам. Но это оказалось не таким простым делом. Курт Венцель любил своего фюрера, но еще больше он любил самого себя.
К тому же он ожидал самого худшего, и неожиданно вспыхнувшая надежда на счастливый исход заставила его забыть о долге 'истинного германца'.
— Яволь, — проговорил он после долгой паузы. — Я буду говорить…
Хитрый фашист тут же решил, что выскажется не сразу, а будет 'продавать товар' по частям, набивая себе цену.
Все время после ухода из Краснополья Алексея не покидало беспокойство за Лещевского. Что с ним? Жив ли? Сумел ли выдержать пытки? Ответить на этот вопрос мог, пожалуй, Шерстнев, но, когда партизанский отряд вынужден был сменить базу, связь с Тимофеем прервалась.
Алексей мог предполагать, что с Лещевским расправились немцы, но тревогу приглушала слабая надежда: у фашистов не было улик против хирурга. Единственное, что страшило, гитлеровцы знали о встречах Лещевского с Готвальдом.
Нужно было попытаться спасти Лещевского. Но как? Не было возможности пробраться в тюрьму, узнать, что в ней делается…
Мелькнувшую было мысль о налете партизан на тюрьму Алексей отбросил: такой проект сулил слишком большие и неоправданные потери.
— Алексей, разреши, — просил Валентин. — Пойду в город, узнаю, что и как.
— Ты с ума сошел! — прикрикнул на него разведчик. — Тебя схватят на первом же перекрестке. Теперь у каждого агента твоя фотография.
— Я что-нибудь придумаю…
— Брось об этом даже разговаривать.
Готвальд хоть и мало знал хирурга, да и держался Лещевский, принимая его, замкнуто и отчужденно, чем-то Адам Григорьевич навсегда расположил к себе Валентина. Прибавлялось к этому и уважение: Лещевский был не просто хороший врач, а еще и подпольщик.
И Готвальд так же строил всяческие планы, как спасти хирурга.
В конце концов Алексей и Валентин решили, что прежде всего нужно отыскать Шерстнева: он-то уж наверняка знает, в какой тюрьме содержат фашисты Адама Григорьевича, если он еще жив.
Но Шерстнев и сам не дремал и всячески пытался узнать что-либо об Алексее и партизанах. В одну из поездок по области он завернул в Пашкове к Захару Ильичу Крутову. Было решено встретиться у него в ночь на 17 октября. В Пашкове выехали втроем: Столяров, Готвальд и Колос. Скобцев предложил было им охрану, но они отказались. Выехали верхом, в сумерках, а часам к одиннадцати вечера были на месте.
Захару Ильичу Столяров привез подарок: теплую красноармейскую ушанку и рукавицы. Обрадованный старик вынул начатую бутылку самогону, чтобы вспрыснуть обнову, новости, озабоченные своими делами, пить водку отказались.
Шерстнев, давно уже дожидавшийся партизан (полицай, как всегда, открыто пришел к Крутову еще засветло), покосился на бутылку, но пить тоже не стал.
Старик понял, что его гостям не до него, и ушел в каморку за печкой.
Алексей сразу спросил Шерстнева:
— Что случилось с Лещевским? Он жив?
— Жив.
— Где он?
— В городской тюрьме. Видел, как арестованных выводили во двор. Сначала он сидел в подвале гестапо, и я только недавно узнал, что его перевели.
— Его надо спасти, Тимофей, слышишь? Обязательно надо.
Шерстнев усмехнулся.
— Будто я сам не понимаю. Легко сказать…
— Надо что-то придумать.
— Сам об этом все время думаю. Думать мне вообще немало приходится сколько времени вас вот искал.
Помолчали. Потом Тимофей, скребя бороду, медленно проговорил:
— Я и с городскими подпольщиками советовался…
Служит в тюрьме один человек… Некто Ворчук.
— Ну, ну, ну! Что ж ты молчал до сих пор? Слова из тебя не вытянешь.
— Поспешишь — людей насмешишь!
— Так что этот Ворчук?
Шерстнев почесал за ухом, помедлил.
— Да как вам сказать? Неясный он человек. По специальности слесарь-водопроводчик. Из военнопленных. Был в немецком концлагере. Освободили его оттуда за примерное поведение. К нему уж наши искали подходы, да он что-то не идет на сближение.
Однажды наша связная встретила его на улице, попросила передать записку одному арестованному. Но он не отвечал, прошел мимо. Боится, должно быть, может, совсем продался.
— А что, если попробовать еще раз? Ведь он все-таки наш, русский. Может, осмелеет…
Шерстнев опять помолчал и погладил бороду.
— Рискованно. Согласится, а сам предупредит гестапо. Загубим людей.
— А если не освободим Лещевского, преданного нашему делу человека загубим… Да, может, и еще кого-нибудь удалось бы вызволить.
— Ну конечно, — согласился Тимофей. — Я ведь все понимаю. Дадим знать Корню. Если даст 'добро', то попытаемся…
Шерстнев рассказал Алексею городские новости.
И главная из них — пропажа заместителя начальника гестапо Курта Венцеля.
— Представляешь, человек как в воду канул, — весело говорил Тимофей. В гестапо паника! В полиции тоже! Куда он делся, делают вид, что не знают.
Но все-таки слух идет, что он натолкнулся на какую-то засаду и его то ли убили, то ли похитил кто-то из наших. Корень что-то знает, но помалкивает, как всегда.
Заметив на лице Алексея усмешку, Тимофей умолк, затем перевел взгляд на Готвальда. Тот тоже улыбнулся.
— Чего ухмыляетесь? — подозрительно спросил Шерстнев. — А у вас в отряде ничего не слышно об этом?
— Да поговаривают, — как бы нехотя буркнул Алексей и, уже будучи не в состоянии сдержаться, расхохотался.
Осененный догадкой, Тимофей на мгновение оцепенел, а затем вскрикнул:
— Ваших рук дело?
— Да тише ты! — шикнул на него Колос.
Но унять Тимофея было невозможно.
— Ах, скромники! И молчат… А я-то им принес новость… Ну ладно, этого я вам не прощу.
И он долго молчал, сменив гнев на милость, лишь когда ему рассказали все подробности.
— Ну молодцы! Тут уж ничего не скажешь!
