Через несколько дней, встретившись с Шерстневым все в той же хате Захара Ильича, Алексей услышал то немногое, что полицаю удалось выспросить у знакомой санитарки госпиталя.
— Взрывом курсанту изранило руки, — сказал немногословный Шерстнев. Обезобразило лицо до неузнаваемости.
— До неузнаваемости, говоришь? — насторожился Столяров, услышав последнюю фразу Тимофея.
— Да, — подтвердил тот. — Ему опалило волосы, брови, ресницы, на щеках и на лбу сильные ожоги.
Он лежит неподвижно на спине с забинтованной головой и руками. И, говорят, чуть ли не при смерти.
Столяров забегал по избе. Таким взволнованным Шерстнев его никогда не видел.
Наконец, немного успокоившись, Алексей остановился напротив Тимофея.
— Слушай, — сказал он, — нужно найти надежного человека из военнопленных врачей. Впрочем, тут может помочь Лещевский. Я сегодня же поговорю с ним: он ведь знает в госпитале всех.
Шерстнев не стал расспрашивать Алексея ни о чем.
Он уж и так догадывался, какой план родился в голове у его друга. Но затея эта показалась ему фантастической. Такого же мнения придерживались Колос и Готвальд.
Особенно скептически был настроен Колос.
Действительно, замысел Алексея подменить в последний момент умиравшего курсанта, как когда-то сделал с ним Лещевский, казался совершенно несбыточным.
— Ведь человек должен быть очень похож на обожженного курсанта, сказал Скобцев.
— Да он же будет с забинтованным лицом, — убеждал товарищей Алексей.
— А голос? А манера говорить, двигаться? А наконец, отпечатки пальцев? — возражал Колос.
— Но в том-то и дело, что даже руки опалены, стало быть, ни о каких отпечатках пальцев не может быть и речи, — защищал свою идею Столяров. — А что касается приблизительного сходства — такого человека можно найти.
Первые два дня Колос всячески иронизировал над планом Алексея и выискивал в нем все новые и новые уязвимые места.
Он так часто возвращался к обсуждению этой идеи, что 'Алексей наконец стал смеяться.
— Кажется, моя мыслишка не дает тебе покоя. А?
Сознайся? А ведь она соблазнительна!
— Конечно! — с виду неохотно согласился Геннадий. — Но уж чересчур сложна.
— Предложи проще!
Но Колосу ничего другого так и не удалось придумать. И уже теперь обсуждали план Столярова все втроем, горячась, увлекаясь и одергивая друг друга, если кто-нибудь залезал в дебри фантазии.
В замысел посвятили Лещевского. После пыток в гестаповском застенке, после всех волнений, связанных с побегом, Адам Григорьевич еще не совсем оправился.
Столяров попросил Скобцева, чтобы хирургу назначили усиленный паек: за два месяца тюремного заключения Лещевский исхудал до неузнаваемости. Но врач по-прежнему был полон решимости и мужества.
— Что я буду делать в отряде? — спросил он Алексея в первый же день.
— Отдыхать, — ответил тот. — Пока только отдыхать, дорогой доктор, а потом дела найдутся.
— Но не могу же я быть нахлебником?
— Не волнуйтесь. Вернете долг, когда встанете на ноги… А теперь дышите воздухом, отсыпайтесь. В землянке хоть и сыровато, но спать можно спокойно, фашисты сюда и носа не кажут.
Однако вскоре после этого разговора Алексей узнал от комиссара отряда, что хирург уже оперировал в санитарной палатке раненого в ногу партизана.
— Так он же сам еле на ногах держится! — удивился Столяров.
— Я пытался его отговорить, — сказал комиссар, — но он замахал на меня руками и заявил, что работа для него — лучшее лекарство.
И вот теперь Лещевский, смущенно улыбаясь, появился в землянке Столярова. Ссадины на лице хирурга уже заживали, но некоторые еще были заклеены пластырем.
Алексей решил сделать вид, что он ничего не знает о подпольной практике своего друга, и приступил к делу.
Поначалу он спросил врача, есть ли в немецком госпитале человек, заслуживающий доверия.
— Я имею в виду русских, конечно. Там ведь есть врачи из военнопленных, вольнонаемные сестры и санитарки. Вы ведь всех знаете?
Лещевский ответил, почти не задумываясь.
— Самый порядочный там, на мой взгляд, Солдатенков. Михаил Иванович Солдатенков.
— Кто он? — поинтересовался Алексей.
— Терапевт. Капитан медицинской службы. Попал в плен под Могилевом.
— Адам Григорьевич, здесь дело очень серьезное.
Вы за Солдатенкова можете поручиться?
— Как за себя! — твердо ответил врач. — Мы были откровенны друг с другом. Он так же, как и я, очень мучился, что ему приходится работать на немцев. Собирался бежать к партизанам, но не знаю, удалось ли ему… Если он еще в госпитале, я могу сам пойти к нему и обо всем, что вам нужно, уговориться…
— Нет, — возразил Алексей. — Вам в город идти нельзя. Мы найдем другой способ связаться с Солдатенковым.
Когда Лещевский уже был у выхода из землянки, Алексей все же не удержался и, улыбнувшись, спросил:
— Ну, как прошла операция? Руки не дрожат?
Лещевский с трудом раздвинул в улыбке разбитые губы.
— Уже донесли? Ну да ладно, от вас все равно ничего не утаишь… Так вот, прошла успешно… И руки не дрожат!
Поговорить с Солдатенковым поручили Шерстневу.
Когда Тимофей сообщил, что врач обещал свое содействие, Алексей передал 'полицаю' еще одно задание: во что бы то ни стало добыть фотографию лежавшего в госпитале курсанта. Но, естественно, сделанную еще до несчастного случая, изуродовавшего его. Задача была чрезвычайно сложная. Шерстнев ничего не обещал, в госпитале скорее всего документов обгоревшего не было. Его фотография могла быть только в секретной картотеке гестапо или абвера. Впрочем…
…Связного из города ожидали с нетерпением. Он появился в лагере морозной зимней ночью и откуда-то из-под подкладки пальто достал аккуратно завернутую в бумагу фотографию, наспех сделанную копию.
Алексей, Геннадий и Валентин склонились над снимком. С него смотрел на них человек лет тридцати, светлоглазый, русоволосый, с довольно красивым, правильным лицом. На обороте был отмечен рост, указан возраст…
После разговора в землянке со Столяровым хирург замкнулся, стал избегать товарищей. Геннадий Колос как-то вечером заглянул к Лещевскому потолковать о медицине, но тот встретил его сдержанно, даже сухо и на все вопросы отвечал односложно, так что через четверть часа Колос выскочил от врача в полнейшем недоумении.
— Что с нашим лекарем творится, не пойму, — сказал Геннадий Алексею.
— О чем ты?
— Да какой-то он чудаковатый стал. Хмурится, глаза в сторону отводит. Устал, что ли…
Алексей задумался.
— А ведь, кажется, я промашку дал, — проговорил он наконец. — Мы с тобой кое-что не учли, Геннадий.
— Что именно?
— Того, что Лещевский — человек тонкий, чрезвычайно восприимчивый и легкоранимый.
