эклеров, безе, профитролей и шоколадных маркиз.
Джулио так поразился, что перевел глаза на ближайший посторонний предмет – словно глазам не хватило воздуха. Ближайшим предметом снова оказалась старушка. Она вдохновенно укладывала куски мороженого меж золотых челюстей и после каждого захода воспитанно обтирала губы кумачовым платочком. Рядом на столе лежала нарядная коробочка.
Джулио бездумно потрогал родинку возле губ – родовой знак материнского рода Висконти.
Ангела, казалось, в особенности привлекал напомаженный пасхальный пирог в центре. В снежную гладь помадки безжалостно вонзился ценник на деревянном копье.
Застекленный лик ангела в меховой пелерине поражал нездешним спокойствием, как ранняя пиренейская пороша над буйными красками осени.
Посетители словно по команде глядели на ангела.
– Мех? – мечтательно сказал Робертино. – В Неаполе? Шикарно!
Ангел, словно услышав, поднял головку и стал глядеть сквозь стекло внутрь. По стеклу играли, отсвечивая, блики неаполитанского полдня. Ангел склонил головку на другое плечо, стараясь меж бликами рассмотреть внутренность кондитерской. Крупные светло-каштановые локоны, перехваченные повыше лба жгутом лилового шелка, колыхнулись по серебристой пелерине.
Голубые глаза ангела, два правильных круга с татарскими вытачками у переносицы, широко и лениво смотрели насквозь. Потом ангел с ангельским же равнодушием потерся щечкой о пелерину и отвернулся.
'Какие синие!' – запоздало подумал Джулио.
Старушка вдруг засуетилась, мощным броском добила мороженое, бросилась вон и выкатилась к ангелу.
Мех сам по себе есть соблазн. Женское лицо – тоже. Вместе они создают визуальный эликсир, способный оживить даже потухший Везувий. Что же говорить о Джулио? Он вырос в краях, где климат прямо противится чреватому сочетанию.
Господин с пробором стремительно поднялся, проворно сдернул со старушкиного столика коробочку, сунул в карман, поспешно вышел и растворился в толпе.
– Высокий класс! – сказал Робертино.
В дверях снова возникла старушка. Она нервно подошла к столу и растерянно уставилась на кумачовый комок. С необъяснимой брезгливостью подняла за уголок и ошарашенно заглянула под него.
– Неаполь! – мстительным шепотом сказал Робертино, склонившись к уху хозяина. – Нечего было зыркать!
Ангел стоял теперь в профиль, мирно сцепив руки внизу – там, где пушистый хвост пелерины тихонько раскачивался в полном безветрии, словно в такт мерным ударам сердца.
– Четыре ванильных! – торжественно объявил кельнер и, обогнув старушку, развернул перед Джулио сладкую ледяную батарею.
Девушка бесстрастно стояла перед нарядной толпой, накатывавшей с рыночной площади. Джулио поразился. С таким непостижимым спокойствием могли стоять перед Спасителем кармелитки, давшие обет не покидать монастыря на площади Сан-Винченцо в Мдине. Черные, бесстрастные клобуки с точеными лицами, изжившими даже расхожее благоговение…
'Если придется выбирать женщину, смотрите, как она стоит, – говорил герцог Луиджи, – когда на нее не смотрят'.
– Как это? – удивлялся двенадцатилетний Джулио.
Литта механически подвинул к себе ближний вазон, и парадокс герцога внезапно стал ясен как Божий день. Ему вдруг показалось, что видит всю сцену со стороны. Вот и он глядит на девушку как на заалтарную статую в церкви Богоматери Побед, что у Валеттской таможни… Странное двойное изображение – он в фас, она в профиль – словно двойная икона-складень, так и врезалось рыцарю в память.
Старушка между тем беспомощно оглядывалась по сторонам, все держа платок за уголок. Взгляд ее упал на Робертино, подтянувшегося к уху хозяина. И вдруг зло сощурилась.
Словно во время молитвы ударили по щеке, рыцарь дернулся и обернулся. Смотрел с минуту на старушку и вдруг мучительно и полноценно покраснел. Не сходя с места, огромный Джулио мог легко дотянуться до соседнего столика…
Старушка поджала губы, почему-то положила платок обратно на стол, еще раз окатила моряка презрительным взглядом и вышла.
Подойдя к ангелу, принялась возмущенно жестикулировать. Ангел послушно повернулся обратно к витрине. Тут облачко услужливо набежало на солнце, стерев с витрины зеркальную фольгу. Ангел сквозь стекло разглядел Джулио и нахмурился. Потом плавно махнул рукой, отгоняя сожаление о пропаже, как докучливого шмеля. Снова выглянуло солнце.
– Размахались! – сконфуженно сказал Робертино.
Подъехал экипаж. Форейтор лихо хватил подножкой, пелерина на плечах ангела колыхнулась и заискрилась: голубая сибирская росомаха поймала отблеск итальянского солнца.
Весь оставшийся путь до русского посольства Джулио проделал молча.
– 'Походка, походка'! – ворчал Робертино. – Доходились, что меня из-за вас за жулика приняли…
Джулио обернулся и посмотрел на слугу. Казалось, ему пришла в голову неожиданная мысль. А между тем в глубине души все подымался и не смолкал странный звук. Словно шмель, отогнанный ангелом, нашел себе долгожданное прибежище.
Потому в кабинете русского посла Павла Мартыновича Скавронского он не удивился, когда увидел на столе живописный портрет ангела в овальной рамке. Просто звякнул молоточек судьбы. Сбывались слова де Рохана, сказанные Литте на прощание: 'Ты увидишь. И когда увидишь то, что нужно, – ты услышишь'.
Впрочем, это было сказано совсем о другом предмете.
Едва просмотрев бумаги, Скавронский вскинул глаза:
– Вы что же, воевать собрались, эт самое? Похвально, похвально. – он дружелюбно окинул взглядом рыцаря. – Так вы из Милана? Так вы Литта? Я ведь знавал вашего батюшку. Ах, Милан! Но как же вы оказались на Мальте? Мальтийские рыцари – ведь это, можно сказать, реликты.
Джулио узнавал на овальном портрете ленивый взгляд и характерный припухлый рисунок губ. Словно простонародно-обветренный, рисунок только ярче запечатлевал аристократическую тонкость лица.
– нет, вы уж не откажите, дружочек, эт самое, – ворковал кругленький Скавронский. – Вы уж к обеду пожалуйте! Эдак часам к семи, а? И запросто – семейный кружочек, без этих ваших, знаете… – он обвел рукой рыцарский силуэт и остановился.
Средневековые глаза Джулио, большие и черные, вдруг ошеломили русского посланника. 'Словно с равеннских мозаик', – рассеянно подумал Павел Мартынович.
Мозаики прошлой осенью заворожили Скавронского. Из смутно-горячих лет христианства глядели со стен, равно проницательные, глаза грешников и святых. Антрацитовая влажность смальты поразила Павла Мартыновича тысячелетней свежестью.
– Я скажу вам откровенно: мне понравилась Равенна, – весело сказал Скавронский жене на выходе из собора Сан-Джованни.
Но было что-то еще дополнительное во взгляде рыцаря, уязвившее Павла Мартыновича. Он не сразу сообразил, что именно.
– И Катя будет ужасно рада, да и вообще… – медленнее продолжал Скавронский. – Ну, поговорим, и все такое. Вы когда же едете? И как – через Хорвацию? Через Анкону или Бари?
'Служба должна казаться ему пустяком по сравнению с настоящим смыслом жизни', – думал Джулио, холодно глядя на посла.
Убежденность в том, что жизнь устроена весело и в основном удобно, написана была крупными буквами на мясистом лице Павла Мартыновича Скавронского.
В кабинет постучали.
– Заходи, Федор Иваныч, заходи, дружочек!
Вошел господин, похожий на ирландского бомбардира, какие встречались Джулио на рейдах Алжира. Огненно-рыжая шевелюра и конопушки, каждая в пол-луидора, казалось, освещали пространство на дюжину футов вокруг.
