В 1724 году Дмитрий Михайлович Волконский, дед и полный тезка нашего посла со 'Святого Николая', ехал по Лифляндии на почтовых по делам Посольского приказа. Ямщик попался пьяный, ленивый и хамоватый. Получив за халатность в зубы, возница заявил:
– Сестре скажу, она покажет в морду драться.
Дмитрий Михайлович старший онемел.
– Что ты пробубнил, хам? – цепенея от ярости, спросил граф, пятерней разворачивая к себе холопа за воротник тулупа.
Сказать, что физиономия в треухе просила кирпича, – ничего не сказать.
'Померещилось, что ли?' – подумал граф.
Однако на станции решил от безделья расспросить чухонца. Выставил полуштоф, ямщик разомлел и, поскребя под тулупом запотевшую грудь, высказался в стихах:
– Сестрица-анператрица – что грудь, что ягодица.
Дмитрий Михалыч было заслушался.
Ямщик хлопнул еще стопку и доверительно перешел на прозу:
– А была ить дура дурой. Сами-то мы – Хведор…
Закончить речь ямщик не успел.
До Валги в возке ехали уже два пассажира – граф Волконский и 'сами они Хведор', связанный, правда, по рукам и ногам и окривевший на левый глаз.
Дело пошло по Тайной канцелярии, Ягужинский доложил Толстому, Толстой – Петру, Петр велел вчинить розыск, не доводя до государыни.
По окончании розыска граф Толстой не знал, радоваться или плакать.
'Хведор' оказался единокровный брат царствующей императрицы Екатерины Алексеевны I, в девичестве – Марты Самуйловой. Той самой Марты, приемной дочери мариенбургского пастора Глюка, каковую геройски пленил прямо у алтаря фельдмаршал Шереметев. Вскоре, как известно, пленился за ужином у Шереметева уже светлейший князь Меншиков. А следующий плен занес чухонку Марту в такие дали, куда Федору пришлось бы погонять семь верст до небес, и все лесом.
Мало того: как только Толстой спустился с царских высот до лифляндских корней – родственники стали плодиться, как сыроежки. Выискался еще другой брат царицы – по имени Карл, родной дедушка нашего Павла Мартыновича. И две сестры, обе к тому же замужем. И ладно бы просто замужем, а то у младшей – Симон-Генрих, у старшей – Михель-Иоахим.
– Крестьяне Симон-Генрих и Михель-Иоахим! – звучно произнес Толстой, уставившись в оловянный оконный переплет. – На барщину послать – язык не повернется. Прямо хлебопашцы какие-то!
Счастливо подвернувшееся слово решило исход дела. Прочитав в донесении 'хлебопашцы', царь Петр закашлялся.
– Где ты у чухонцев пашни видел? – рукавом отирая глаз, осведомился царь. – Да еще с хлебом? Ладно, гони всех сюда.
Угодили аккуратно после обеда, когда царица имела обыкновение вздремнуть.
У Екатерины Алексеевны при виде группы родственников в нагольных тулупах сон как рукой сняло.
Михель- Иоахим молча поднес и с глухим стуком прислонил к царице мешок воблы с Алуксненских озер. Симон-Генрих, ни жив ни мертв, путаным речитативом отстукал от лица семьи приветствие, в конце неожиданно присовокупив, что стропила совершенно прохудились.
Царица, поглаживая мешок с воблой и про стропила как следует не разобрав, спросила, как поживает старая коптильня. И устремила взгляд в туманную девическую даль.
Симон- Генрих, оживившись, ответил, что не сегодня завтра рухнет. Брат Карл вставил, что, ежели бы просто рухнула -полбеды. А так она еще и весь скот намедни передавила. И смахнул непрошеную слезу.
Брат Карл был сентиментален. Сентиментальность, наряду с любовью к животным, передал по наследству – вплоть до героя нашего романа Павла Мартыновича.
Каким образом скот попал в рыбную коптильню – разобраться не успели. Поскольку Михель-Иоахим тут вдруг уже прямо заявил, что все на корню сгорело 'почем зря и стропила рухнули, пропади оно все пропадом!' – и хлопнул шапкой об пол.
Сестры захлюпали носами. Кучер Федор, удивившийся было веренице напастей, жалобно поглядел на Волконского и тоже закручинился.
Волконский отчетливо помнил стадо сытых холмогорок в родовом самуйловском гнезде и ломящееся от пшеницы гумно. Правда, на месте стропил в памяти зиял досадный пробел. Но на всякий случай тоже устремил на царя взгляд, исполненный мольбы.
Царь, стоявший в сторонке, увлажненным взором обвел группу родственных душ.
– Стропила, говоришь? – сказал он, оживленно выступив вперед и обращаясь почему-то к Волконскому. – А домекратом пробовали?
Царица укоризненно поглядела на мужа.
На чем и расстались. Царь Петр велел местным властям озаботиться и хлебопашцев Самуйловых ни в чем не обижать. Напоследок подарил группе подвернувшегося жаворонка в золоченой клетке.
Родственники аллегории не поняли. Зато прямой смысл до Михеля-Иоахима дошел моментально: в случае нужды за клетку можно было выручить на Валгинской ярмарке табун понурых и злобных чухонских тяжеловозов.
Волконский за бдительность получил нововведенного Александра Невского – вероятно, в силу географической близости событий.
13
На обед к русскому послу Джулио явился в черном. Отложной белый воротник из кружев был сработан на Гозо – меньшем острове Мальтийского архипелага.
Любимые лайковые сапоги хозяина с боковой шнуровкой Робертино после обеда аккуратно нагладил утюгом по воску, не забыв плотнее прижать отвороты, как любил юный граф.
Из украшений Джулио надел орденскую подвеску с малой золотой короной над крестиком, и скромный орденский знак только ярче оттенил изысканную простоту костюма.
Джулио ехал на работу.
Коробку для ангела велел обернуть в парусинку и наказал Робертино с коробкою до поры не высовываться. 'Театр', – хмуро думал он, выуживая из сундука серебряный свисток. В театр Джулио с детства ходил по принуждению.
– А чего в коробке? – подозрительно спросил Робертино в магазине, принимая покупку.
Хозяйка впопыхах успела припудрить нос только с одной стороны, с той, где виднелся прыщик, и оттого волновалась.
– Что заказывали, ваше… ваша… – сказала она, поворачиваясь в профиль.
– Точно? – хамовато уточнил Робертино, щупая пальцами сквозь обертку. – А что это оно такое маленькое?
– А вы какое заказывали? – хозяйка стойко глядела в боковую стену. – Да вы откройте, ваша… ваше… Вы проверьте!
Робертино спохватился.
– Благородство проверке не подлежит! – отрезал он.
И по дороге в порт, крепко сжимая в руках коробочку, все пытался сообразить – что это он такое сказал?
Раскрыв упаковку, Джулио равнодушно посмотрел на золотой крестик в форме четырехлистника. Каждый ромбик состоял из двух зеркальных половин, небрежно спаянных посередине. Но непрочные стежки грубой пайки на нежном тельце украшения создавали странное впечатление живости. В середине крестик был прошит насквозь золотым гвоздиком с рубиновой головкой.
– Хвалю, – сказал Джулио. – Странный крест.
На выходе из паланкина рыцарь забыл придержать шпагу, и она вдруг встала враспор в узкой дверце
