так, что он едва не упал.
– Эчеленца, у вас со шпагой что-то в последнее время, – сказал слуга.
– Последнее время? – эхом откликнулся Джулио, витавший мыслями совсем в других областях.
Завидев рыцаря, швейцар вдруг оглушительно запел: 'Гра-аф Джу-улио Рена-ато Литта-а!' Джулио вздрогнул, а на лестницу с последним раскатом выкатился хозяин и, протянув вперед обе руки, обрушился навстречу гостю.
– Батюшки мои, – кричал граф, – вот так рыцарь! Ну, здравствуйте же! – подкатившись, он ухватил Джулио за обе руки.
Джулио, грубовато освободившись, поклонился.
– Да бросьте вы, ей-богу, – кричал Павел Мартынович, – что за церемонии! – и, приобняв, повел Джулио к лестнице.
Павел Мартынович приходился Джулио приблизительно по пояс.
Становиться с русским министром на короткую ногу Джулио вовсе не собирался. Однако и сохранять церемонную мину перед лучистой искренностью графа было глупо.
'Задача', – думал Джулио, крупно шагая по ступеням.
– Что, братец? Поем? – говорил между тем Робертино швейцару, по-хозяйски усаживаясь в передней.
В гостиной, обитой штофом ручной выделки, с белыми розами по голубому полю, сидел Головкин.
'Кто у них так любит розы?' – подумал Джулио.
'Интересно, каков он на шпагах?' – в свою очередь подумал Головкин.
– Рад видеть, – сказал атташе.
Джулио усадили на диван, похожий на мериносного козлика. Изнеженных мебелей с кривыми ножками Литта сроду не любил. 'Она иногда сидит здесь', – подумал рыцарь.
– Да, жарко, – сказал он.
– Нет, ну вы должны же нам непременно рассказать про вашу Мальту. – Павел Мартынович от удовольствия никак не мог устоять на месте. – Эй, кто там! Водки!
– Пал Мартынович! – остановил посла Головкин. – Синьор Литта подумает, что русские про этикет слыхом не слыхали.
– Да что за этикет без водки, помилуй?
– Пустые формальности о погоде для того и приняты, чтобы дать гостю очухаться, – терпеливо объяснил Головкин. – Как вам сегодня погода, синьор Литта?
Джулио едва заметно улыбнулся. Так на западный склон мальтийского утеса Дингли вдруг упадет на закате нечаянный луч со стороны Туниса. И все замшелые складки, расселины и бугры, целый день удрученные тенью, вдруг ринутся на свет, преобразив монастырский лик великана в жизнерадостный профиль подростка.
– На родине всегда хорошая погода, – сказал он.
– В Неаполе, кажется, других погод не бывает! – формально отозвался Головкин.
– Еще как бывает! – весело подхватил Павел Мартынович. – Помнишь, на днях кабинет ливнем залило, вся диппочта – коту под хвост! – Павел Мартынович закатился, как валдайский колокольчик.
Головкин укоризненно посмотрел на патрона.
'Фордевинд'*, – думал Джулио, доставая из рукава платок. Он на секунду представил, как Лорас вприпрыжку врывается к великому магистру: 'Ваше преосвященство! Рескрипт из Ватикана сдуло с подоконника к чертовой бабушке! Ха-ха-ха!'
В гостиную вошла она.
– Тюша! – закричал Скавронский. – Синьору Литте ужасно понравился твой розарий!
Она остановилась, мирно положив кисть руки на погранично декольтированную грудь.
'Розарий?' – подумал Джулио, затыкая платок обратно в рукав и промахиваясь. Вспомнил, что действительно была какая-то куча розанов перед подъездом.
– Познакомьтесь! – кричал Павел Мартынович, подкатываясь к супруге. – Моя первая жена – графиня Екатерина Скавронская.
Джулио встал, загребая руками. 'Неужели следом войдет вторая?' – подумал он. Собрал из ледников души весь наличный холод, окатил им графиню и опустил глаза, как подобает по монастырскому уставу.
Она была совсем другой, нежели утром. И к золотисто-каштановым волосам, улиткообразно завернутым на затылке, была-таки приколота свежая роза. Негой, нежностью, Азией веяло от каждого изгиба тела Екатерины Васильевны. Лишь тонкий знаток женских причесок и, стало быть, душ мог заметить в туго закрученном узле волос тайное раздражение.
– А это – граф Джулио Литта, – продолжал Павел Мартынович, – кавалер Мальтийского ордена и… эт самое…
Графиня одета была в тонкое фиолетовое платье. Горжетка из голубой норки со свешенным наперед хвостиком завораживала взгляд искусно построенным впечатлением, что на графине больше нет решительно ничего.
Она плавно подошла к Джулио (его обдало свежим запахом лаванды) и, преспокойно вглядевшись, сказала:
– Так это вы – рыцарь?
'Какие синие', – снова подумал Джулио.
Странная интонация, равно далекая от насмешки и восхищения, прозвучала в вопросе графини. Хотелось провалиться сквозь землю оттого, что он рыцарь, и не создавать затруднений.
Рука ее мягко пожимала и отпускала норковый хвостик на груди.
– Мы, кажется, знакомы… – безразлично сказала она.
– Во-от как? – вклинился Павел Мартынович.
– Интересно, – с меньшим восторгом отозвался Головкин.
Джулио встрепенулся. Отступил в сторону, вытянул из кармана свисток и свистнул.
– Гм, – сказал Головкин.
Робертино картинно вошел в гостиную. На ладони, приподнятой в уровень с подбородком, лежала нарядная коробочка. Так рисуют жрецов на египетских папирусах эпохи Среднего Царства. Правда, позабытый в другой руке кусок парусинки, которым Робертино случайно помахивал сзади в такт движению, придавал явлению отчасти славянский оттенок.
Джулио отставил ногу и в ожидании эффекта полностью овладел собою.
– Ой! – сказала Екатерина Васильевна.
В других обстоятельствах женщина, испустившая вульгарное 'Ой!', потеряла бы всякий интерес для потомка миланских герцогов.
14
В жизни каждого героя, а особенно монаха, бывают моменты, когда автору следует отвести прочь нескромный прожектор вдохновения. Так поступим и мы, пока Джулио примиряет материю с духом. То есть ошеломляющую прелесть Катиного лица – с укором слов Писания о соблазне. И вернемся к биографии хозяина дома, обаятельнейшего Павла Мартыновича Скавронского.
Итак, дедушка Волконский за бдительность получил Александра Невского, а семейство – золотую клетку с чахлой птицей.
Вступив по смерти Петра на императорский престол, Екатерина I вспомнила о единственных родственных душах.
Все тот же Волконский примчал сплоченную группу в Санкт-Петербург. Впрочем, чтобы опять слишком не взволновать государыню, поселил на стрельницкой мызе рядом с гатчинским болотом. Он же взял на себя образование мужчин.
С Федором уже опыт образования кое-какой имелся, и дело шло легче. Однако Карл просвещению поддавался плохо. Ну а уж Симон-Генрих и Михель-Иоахим – те просто из рук вон. Попытка навести светский
