– Да чего там странного! – взорвался Доломье. – Вечно вы странности ищете. Говорят же вам: и слева, и справа…
– Я и говорю – странно-с, – поморщился Лорас.
Дом Волконского и правда особенных чудес развернуть не мог. Зато вероятность потеряться – била в глаза с порога.
Лесенки и переходы уводили из прихожей в непредсказуемых направлениях. Кромешная темнота при входе, не разбавленная ни единым окошком, гарантировала хозяину господство над пришельцем.
– Фома, ну-ка, встань сюда! – граф куском кирпича обрисовал по двери голову Фомы наподобие мишени. – Теперь гаси канделябр и отползай! – приказал Волконский, подбрасывая на ладони здоровенную луковицу.
Флорианская чернь, раньше обходившая дом стороной, теперь толпилась на противоположной стороне страда Форна.
– Чем это он долбится? – шептались в толпе.
– Говорят, поляк.
– Не, эти не долбятся. Эти, наоборот, зигзагами…
Вырулив из первоначального хаоса, вы вдруг попадали во внутренний дворик в мальтийском стиле.
Застекленная дверь вела из дворика дальше в гостиную, где три арки достигали такой высоты, что при случае можно было смело повесить под потолком провинившуюся лошадь.
Упомянем еще обширнейший подвал, в который Волконский первым делом и спустился при осмотре дома. И так и не решился обследовать до конца.
– Измерить, нарисовать и доложить, – приказал Волконский, брезгливо выпрастываясь из склизкого люка.
Во втором этаже имелся кабинет и три спальни.
Хозяйская спальня выходила окнами не в сад, а на шумную страда Форна. Кухарка Фиона, нанятая за сущие гроши, радостно объяснила Фоме:
– А ну как ночью ломятся в дверь? Его сиятельство встал с постели и сразу посмотрел!
Дмитрий Михайлович, слышавший разговор, даже немного покраснел: именно это преимущество в совокупности с подвалом пришлось ему особенно по душе при покупке дома.
22
Сапфир, подаренный Потемкиным к свадьбе Катеньки, превосходил ценою все оперные постановки Скавронского за все пять лет его странствий под итальянским небом.
Катя носила кольцо в виде кулона на золотой цепочке, как носят невенчанные жены. Павел Мартынович, искушенный в музыке, но не искушенный в низменных народных обычаях, принимал причуду так же бездумно, как принимал все на свете.
Накануне свадьбы Катя спокойно сказала Павлу Мартыновичу:
– Я думаю, вам уже с удовольствием нашептали. Так я хочу сказать вам полным голосом. Григорий Александрович Потемкин сделал меня своею любовницей в четырнадцать лет…
– Катя, не надо! – Павел Мартынович поднял руку, словно закрываясь от слишком яркого источника света.
Катя взяла его руку и мягко, но настойчиво опустила.
– Никогда, запомните, и ни за что никому не судить Григория…
Павел Мартынович несчастно вскинул глаза.
– Григория Александровича, – поправилась Катя. – Но! – она сделала паузу. – Можете поверить – у этого человека достанет благородства никогда не забывать, чтобы навсегда забыть.
– Катя! – сказал Павел Мартынович. – Катя, я… – но у него перехватило в горле. Он только взял Катину ладонь и припал к ней губами.
Однако мы снова забежали вперед.
Пока Джулио выясняет расписание дилижансов на Бари, где рассчитывает поклониться мощам Николая Угодника, укладывает пудермантель в дорожный сундук, а потом плывет по промозглой Адриатике в город Спалату, а нынешний Сплит, приглашаем читателя продолжить экскурсию в волшебную пору молодости наших героев.
Бурлящий, как петергофский фонтан, Потемкин и раньше производил настоящий фурор в сонном смоленском именьице Энгельгардтов. Еще полковником он наезжал с толпою офицеров, тискал старшую племянницу Александру и, уставясь на Катеньку, говорил сестре:
– Ну? А когда у этой задница вырастет? Ни сиськи, ни письки и жопа с кулачок!
– Григорий! – сияя укоризною, говорила маменька. – Ей же нету двенадцати!
– А при чем тут жопа? Ты корми девку почаще! – кричал дядюшка и засовывал сестрице сотенную за вырез платья.
Сотенная составляла годовой доход имения Энгельгардтов. Маменька жмурилась. Маменьке казалось вполне естественным, что полковник Потемкин швыряется сотенными. Это как-то легко сообразовывалось с тем фактом, что полковничье жалованье – шестьдесят рублей серебром. Но дело в том, что с приездом Потемкина в имении менялся воздух. И место расхожей добродетели заступал шальной и дерзкий дух.
– Как ты сидишь? – одергивала маменька старшую Александру.
– А зачем бабе красиво сидеть, – гремел Потемкин, – когда баба должна красиво лежать?
И маменька поневоле вторила гвардейскому хохоту, как смущенная бандерша с московского тракта.
Никто, решительно никто не мог устоять или даже усидеть перед напором хозяина жизни – Григория Александровича Потемкина. С ним казалось возможным – все! Впрочем…
– Кобель полосатый, что ты по нему киснешь? – сердилась на старшую Александру крепостная няня – баба Нюня.
– Не твоего ума дело! – дерзила шестнадцатилетняя Александра Васильевна. – Ты лучше за Катькой сторожи!
– На баб и не смотрит, – не унималась баба Нюня, – только девок давай! Хоть пугнули бы раз, чтоб заклещилось!…
– Типун тебе на язык! – вскрикивала маменька.
– А то еще дурную болезнь притащит…
– Я вот сейчас тебе по губам! Поди вон! – бранилась маменька Энгельгардт.
И надо заметить, Потемкин при бабе Нюне словно бы тушевался.
– Ну ладно, ладно, Андреевна, не гундось! Иди спать! – говорил он. – Да помолись за меня на ночь! 'Воздадим молитвою врагам нашим…'
– За тебя, бусурмана, только и молюсь, – подтверждала баба Нюня.
Снисходительность Потемкина к старой няне составляла загадку, над которой никто не ломал голову: привыкли. А ларчик открывался просто: бабе Нюне ничего не было нужно ни от полковника Потемкина, ни потом от сиятельного князя Таврического. Баба Нюня в нем не искала и тем имела над Потемкиным страшную силу.
А какие подарки князь привозил Александре!
Катя недоверчиво трогала кружевные чулочки из сказок про принцессу и пояс к ним с подвязками такой красоты, что на них хотелось повеситься в молотильне… А она ходит в холщовой сбруе и домотканых трусах, натирающих, между прочим, то самое место, о котором беспокоится дядюшка.
– Ах, когда же приедет Григорисаныч! – была любимая тема заобеденных причитаний.
Катя взрослела. Старшая Александра страстно ждала дядюшку, младшая поневоле заражалась благоговением с примесью Парижа.
В свою очередь, ангельски-замкнутый вид младшей Катеньки производил на огнедышащего дядюшку то самое впечатление, какое Катерина Васильевна впоследствии производила на слишком темпераментных мужчин. Хотелось немедленно разбить лед и зачерпнуть живой воды.
– Катька! – говорил Потемкин. – Ну когда ж ты мне дашь, а? Ну долго ты будешь издеваться?
