– Григорисаныч, – кусая губы, говорила Александра, – хотите квасу?
Войдя в силу, Потемкин подарил племянницам огромные поместья под Екатеринославом и Херсоном. Подарок убивал сразу трех зайцев. Во-первых, не стоил ничего, поскольку в дикие, только присоединенные после Кучук-Кайнарджи таврические степи заманить помещиков не было никакой возможности. Во-вторых, подарок отвечал известным державным замыслам: поскорее заселить новые земли. В-третьих, Потемкин безвылазно жил в Херсоне, торопясь постройкой крепости и адмиралтейства.
Александра Васильевна ради обустройства новых имений вынуждена была с маменькой месяцами гостить у Потемкина в степи, разнообразя серую полевую жизнь Таврического князя.
В 1780 году обе племянницы были пожалованы фрейлинами и прибыли в Санкт-Петербург.
Близко к тому времени, о каком ведется речь в нашей повести, маменька Энгельгардт проела брату плешь:
– Пристрой девку, Гриша!
– А ты спроси, дура, у Сашки – хочет она пристроиться?
– А потом веселитесь сколько душе угодно, – канючила сестра.
Но решила исход баба Нюня.
– Пока все соки из нее не выпил – выдай, – коротко и недобро сказала она. – Не то… – баба Нюня сдвинула набрякшие веки, похожие на два петушиных гребня.
Потемкин аж крякнул. 'Еще наворожит, старая ведьма', – подумал он.
И на сцену явился коронный польский гетман Ксаверий Браницкий9, владелец необъятно-плодородной Белой Церкви.
Сорокапятилетний душка Браницкий сорок пять лет мечтал сделаться польским королем. К 1781 году для этого стал нужен Потемкин. Польские сеймы, избиравшие этих самых королей, с недавних пор проходили под прикрытием полков князя Таврического. Жениться на Сашеньке означало не просто подружиться, а прямо породниться с Потемкиным. Породниться в прямом, переносном и даже античном смыслах.
Вот письмо Екатерины великой князю Потемкину от 27 января 1781 года:
'Третьего дня я сказала Браницкому:
– Если вы находитесь в затруднении, скажите мне откровенно все, и я постараюсь вывести вас из него.
Он благодарил и сказал:
«…» Полагаю, что угадываю, о чем идет речь. В моем возрасте так мало уверенности понравиться, но я думаю, что прибегну к вашей доброте «…» Приказывайте, и я сделаю все, что вам угодно.
На что я ответствовала:
– Мне нечего вам приказывать, но я охотно выведу вас из затруднения'10.
– За Ксаверия замуж пойдешь? – спросил Потемкин, неурочно вызвав Александру в Херсон.
Александра, только с дороги, запыхавшись, вбежала, раскрасневшаяся от радости, и стояла теперь перед ним как на ладони: черноволосая на свежесрубленном сосновом полу Адмиралтейства. Она смотрела на дядю влажными карими глазами и молчала.
– Сашка! За Ксаверия, говорю, Браницкого пойдешь? – он шире расстегнул фельдмаршальский мундир и одним глазом косил в план постройки пакгауза, распластанный по столу.
– Ваше сиятельство! – в комнату ворвался ординарец и с разлету остановился.
– Пошел вон! – сказал Потемкин.
Не сводя глаз с красавицы Александры, ординарец задом выдвинулся за дверь. Едва скрылся, в дверь снова постучали.
– Ну! – крикнул Потемкин.
Александра вздрогнула:
– Гриша, я…
– Фельдъегерь, ваша светлость! – одновременно громогласно ответили из-за двери.
– Пусть подотрется! – ответил Потемкин, снова уставился в план, потом, спохватившись, посмотрел на Александру.
Александра продолжала глядеть на князя, и крупные слезы катились у ней из глаз.
Потемкин с минуту остолбенело глядел на племянницу. Затем сиганул через рисованый пакгауз, подскочил и, обняв, прижал Сашу к груди.
– Ну прости, прости… Дай поцелую. Нет, в губы!
– Ваше сия…
Потемкин, не оборачиваясь, лягнул ногой в дверь так, что новое российское Адмиралтейство вздрогнуло.
– Ну ты же видишь, что творится! Ну нету времени ни минуты! Ни здравствуй сказать, ни поссать выйти. Ну?
– Я вижу! – сквозь слезы сказала Александра, прижимаясь к любимому телу. – Ты же знаешь – мне ничего от тебя не надо.
– Ну все, все! Во, опять тарабанят! Катьку уже видела? А мать? Ну все, все, вечером, может, забегу.
– К Катьке? – Александра подняла заплаканное лицо.
– К обеим! – отрезал Потемкин. – Ничего, говорит, ей не надо! Вот бабы!
Да, век Екатерины II закрепил достижения послепетровских царствований. Связь хорошеньких племянниц захудалого рода с могущественным дядей казалась не просто естественной. Наоборот, не приняв естественных форм, вызвала бы болезненные толки и прямую угрозу репутации.
Резвая Александра проигрывала Кате тем больше, чем отзывчивее и горячее становилась в любви. Катю же поначалу смущали эти веселые игры втроем с благословения матушки, о каких она никогда не читала в романах.
– Я стесняюсь, Григорисаныч, – шептала она. – Пусть Саша выйдет.
– А я как стесняюсь! – гремел Потемкин, ухватывая племянницу поудобнее и притискивая с другой стороны Александру. – Ты думаешь, мне легко? Сашка! А ну, попробуй выйди!
Катя привыкла, что читаные романы не имеют отношения к жизни.
Плодотворное для мужского ума, это наблюдение не вызывает у женщин никакого протеста. Женщины не любят искушений, связанных с работой мысли. Зато искушения, с работой мысли не связанные, вызывают страстные приступы любопытства.
Но какие подарки стала теперь получать Катенька!
– Катька! Да ты что, не рада? – кричал Потемкин, дергая за ожерелье черного жемчуга.
Катя пожимала плечами.
– Спасибо, Григорисаныч, – сказала она протяжно. – Мне нравится черный жемчуг.
– А знаешь, какая разница между тобой и Сашкой?
Катя посмотрела на дядюшку долгим взглядом.
– Знаю, – тихо, но так твердо сказала она, что Потемкин уставился на племянницу и предпочел дальше не распространяться.
А сказать он хотел следующее: что Катю он любит любить, а на Сашке любит лежать.
Тело Александры Васильевны, при гладкой, как харбинский шелк, коже, обладало такой удивительной упругостью, что Потемкин иногда замирал от единственного наслаждения – блаженства прикосновения. В ответ Александра, в восторге от оглушительной тишины, словно целиком переходила в новое агрегатное состояние, неизвестное физике, – состояние полной и окончательной теплоты.
Потемкин купил сестрам квартиры на Васильевском острове.
– Спасибо, Григорисаныч, – сказала Катя, не спеша сделав круг по комнатам. – Я люблю квартиры…
Она всегда краснела, когда Потемкин раздевал ее. Стесняясь, отворачивала лицо. Он хватал ее пятерней за щеки и, разворачивая, впивался в губы, в грудь, куда придется. Она подавалась и стонала иногда…
Так слабая ворсинка шерсти льнет к офицерскому галифе.
'Неужели я ему вправду нравлюсь? – думала Катенька. – Такому большому?'
Она недоверчиво разглядывала себя в зеркало, склонив голову набок и покусывая нижнюю губу. 'Но
