Граф поперхнулся.
– Вкусно, – сказал он.
44
Екатерина Васильевна Скавронская готовилась к отъезду в Санкт-Петербург.
Подготовка выражалась в том, что она потребовала выписать из Бриндизи китайского массажиста.
– Тюша, что он будет с тобою делать? – спросил Павел Мартынович и жалобно поглядел на супругу.
– Он будет меня массажировать, папа. Древним китайским способом.
– То есть он тебя что же?… – Павел Мартынович выразительно сжал и разжал два раза в воздухе пухлые ладони.
Катя зажмурилась.
Сказать, что Катю перед поездкой занимали мысли о Джулио, было бы преувеличением. Однако же, когда мысль о рыцаре мелькала в ее головке, она добавляла полоску радуги над предстоящим горизонтом…
Лениво раздеваясь перед целителем, она из-под пушистых век неотрывно глядела целителю в глаза. Китаец смущался и бледнел – возможно, так, как ей хотелось, чтобы бледнел и смущался рыцарь.
Китаец, как и всякий мужчина, не любил, когда женщина смотрит. Мужчине нравится, когда она посматривает.
Зато едва доктор прикасался к Катиному телу, пальцы его обретали… Нет, можно лишь строить догадки, была ли сноровка целителя близка к той, какая грезилась Кате в других, далеких руках.
Впрочем, даже самая искушенная женщина в самых смелых мечтах не умеет предположить, на что она действительно способна.
Сам же Павел Мартынович ревниво ходил под дверью будуара, с трепетом прислушиваясь к звукам. Звуки были самые клинические, то есть далекие от тех, какие он боялся услышать. Но у посла тем не менее развивалось ощущение, будто ему поставили банку на поджелудочную железу. То есть на ту область, где, по представлениям угро-финнов, располагается душа.
Головкин хмуро смотрел на предотъездные причуды. Лично он повесил бы китайца на самой чахлой неаполитанской пальме, предварительно выпоров Катерину Васильевну на глазах обреченного.
– Ну чего ты дуешься? – обижался Павел Мартынович. – Древний китайский способ.
– И чем же он отличается от современного русского? – ехидничал Головкин.
– Пошляк! Это полезно для кожи и этих вот… ну… А потом зато она целых три месяца не будет тебя раздражать…
Федор Головкин не мог равнодушно глядеть на Катерину Васильевну Скавронскую. Завидев тесную поступь ног под платьем, он временами едва сдерживался. Стискивал зубы, чтобы не сорваться с места и тут же не растерзать ее до самых основ конституции.
Федором владел редкий, но зато и самый мучительный тип страсти: когда первый акт становится последним аккордом. Иными словами, не оставляет от самой страсти даже легкого следа в изболевшемся сердце мученика.
Но этого- то лекарства и невозможно было получить Федору. И не потому, что Екатерина Васильевна не хотела позволить. (Тропы женской души извилисты и часто приводят к камнепадам в тех местах, где на карте обозначен тупик.) А потому, что наряду со страстью граф Федор был отягощен нравственными понятиями. Сочетание, столь же невыносимое в молодом возрасте, сколь целительное в зрелом.
Граф Головкин был молод. И подавленный природный импульс изливался в социально безопасной форме – в форме раздражения.
Правда, изредка Федор ловил на себе странный взгляд Катерины Васильевны – словно шальной василек выбивался вдруг из-под мраморной плиты безмятежности. Но как трактовать? Гадание по женскому взгляду – вернейшее из гаданий: в ста случаях из ста предсказание опровергается.
– С чего ты взял, что она меня раздражает? – спохватившись, пробурчал Федор и отвел глаза.
Павел Мартынович с грустью смотрел на друга – так, как обыкновенно друг смотрел на Павла Мартыновича.
– Интересно, какая будет Катя, когда я умру? – сказал Скавронский.
Федор поднялся из кресел, отошел к окну и распахнул раму. На розовой клумбе палисада ярко белела 'Герцогиня Портлендская' – любимая роза Екатерины Васильевны. Федор потянул воздух, и ему показалось, что среди буйства запахов он поймал ее пряный аромат…
Федор резко отвернулся от палисада, словно стряхивая мучительно некрасивый заскок мысли.
– Что за глупость! – сказал он грубо.
Федор вспомнил, как недавно вышел в сад и, подойдя к окошку, заглянул снаружи в собственный кабинет. Он увидел стол, за которым только что работал, еще теплое полукресло, горку очиненных перьев и даже запропастившийся с вечера сургуч на ковре. Все было на месте, но только не было его самого – графа Головкина. И вдруг понял, что графа Головкина может не быть. Даже подсмотрел – как это будет выглядеть…
– А почему ты не представишь наоборот, – продолжал Федор с нарочитой грубостью, – каким будешь ты, если вдруг она, не дай Бог…
– Что ж тут представлять? – перебил Павел Мартынович. – Я без Кати… Ты же знаешь. А интересно – на что она способна…
– Каждая женщина способна только на то, на что способен мужчина, которому она нравится, – перебил Федор.
– Как ты сказал? – поразился Павел Мартынович. – Эт самое… М-да. И чего же ты, сильно умный, с Александрой в таком случае тянешь?
– А с тобой породниться не спешу, – хмыкнул Федор. – Такого родственничка Бог припас…
Скавронский комично отмахнулся.
– Легко быть умным на чужой счет, – продолжал Федор. – А советы давать – еще не в пример легче! Я по советам и сам горазд…
Самоирония Федора ни в чем не уступала его сарказму в отношении окружающих. Оттого окружающие или беззаветно любили графа Головкина, или смертельно ненавидели. Да, собственно, середина была ему малоинтересна.
Брак с Катиной сестрой – Александрой Васильевной Браницкой – представлялся друзьям Федора спасительной нитью из неаполитанского лабиринта, в котором он блуждал уже второй год.
Федор был уволен из русского флота по приговору офицерского суда чести. Когда Нассау-Зиген полтора года назад принял командование эскадрой в Кронштадте, Федор командовал фрегатом, с которым читатель уже знаком. Капитан 'Святого Иоанна' Федор Головкин был самым молодым капитаном во всей флотилии. И самым рыжим.
При погрузке бочек с квашеной капустой на лебедке лопнул канат. Сорвавшейся циклопической авоськой с бочками убило гардемарина.
После завершения печальных формальностей офицеры собрались в кают-компании.
– Вот так, – сказал капитан третьего ранга Икоткин. – Невеселое у вас начало службы, господин капитан.
Федор сидел, сцепив огромные, в конопушках руки на столе и глядя в белоснежную мокрую скатерть.
– Скажите, зачем столько капусты? – спросил мичман Бородулин, только что поступивший на судно из Навигацкой школы.
– Таких, як ты, туда башкой суваты, – отозвался Затулыйвитэр. – У шторм первый запросишь.
– Гардемарин сам виноват… – начал было Икоткин.
– Так, видно, на роду написано, – вздохнув, подхватил Бородулин.
– А усе жалко хлопчика, – сказал Затулыйвитэр.
