Федор мрачно посмотрел на Затулыйвитэра. Квашеная капуста действительно помогала от морской болезни. Во время первого в жизни шторма Федор и сам проторчал головой в бочке двое суток.
Головкин вдруг встрепенулся и быстро вышел на палубу. Офицеры проводили его изумленным взглядом.
Прошел к лебедке и взял в руку обрывок каната. Пощипал метелки пеньки, поднес к глазам, понюхал. Быстро спустился обратно в кают-компанию.
– Кто поставил канаты? – спросил он с порога.
– Яки канаты? Як хто? Так интендант жэ ж! – отозвался Затулыйвитэр.
– Фамилия?
– Та цей… Рачинский, чи як…
Спустя два часа к Интендантской конторе подкатил тарантас. Из тарантаса вышел рыжий громила в форме капитана флота ее величества. Обняв руками открытую бочку с капустой на задке тарантаса, капитан легко сорвал ее и вошел в контору.
– Капитан-интендант у себя? – спросил он дневального, отведя бочку немного в сторону. – Рачинский?
– Да, но… – сказал дневальный.
– Где?
– Там, но… – дневальный механически показал в потолок и сделал было шаг наперерез.
В интендантской конторе давно привыкли, что разъяренные капитаны тащат тухлое мясо, прокисшую репу, сгнившую парусину и другие образцы интендантского рвения – подкрепить возмущение. Правда, с бочкой никто еще не являлся.
Федор, оттолкнув бочкой дневального, крупно зашагал наверх. Наверху, однако, он сразу попал в просторное присутствие, где сидело и скрипело перьями человек двадцать писарей. Писаря разом отвлеклись от бумаг и с живым интересом уставились на громоздкого капитана.
Сразу четыре двери уводили отсюда в разных направлениях, и Федор топтался, не в силах сообразить, в какую дверь соваться к начальству.
В это время одна из дверей открылась, и в комнату вошел смурной человек в небрежно застегнутом капитанском мундире с интендантскими нашивками. Человек кисло уставился на Федора.
– Рачинский? – по какому-то наитию рявкнул Головкин.
– Собственно… – начал человек с сильным польским акцентом. – Вам, собственно, чого надобно?
– Рачинский, кто же еще, – услышал Федор сзади поощрительный шепот писарей.
Писаря не в первый раз наблюдали продовольственные спектакли. Более того, они составляли любимейшую отраду в скучном деле флотоснабжения.
Рачинский не выразил ни испуга, ни особого удивления.
Человек в обнимку с бочкой не представляется реалистической угрозой: бочка мало походит на смертоносное оружие. Но Федор был очень крупный человек.
Федор с бочкой на животе, как беременная женщина, пошел на Рачинского.
– Но-но, – сказал Рачинский, отступая, и уперся спиной в закрытую позади дверь.
Федор поставил бочку перед Рачинским, отер пот со лба. Рачинский брезгливо покосился внутрь бочки и снова перевел на Головкина водянисто-голубые бегающие глаза.
– Вас не тошнит? – спросил Головкин.
– Ну и что? – сказал Рачинский. – С капустой вам туда. – он ткнул в одну из дверей.
Обсыпанные перхотью, жидкие волосы его торчали из-под неряшливо сдвинутого парика и вкупе с остреньким носиком довершали впечатление от типичной интендантской крыски.
– Да нет, мне сюда. – Федор вздохнул, широко перекрестился.
Присел, как игрушку, подхватил ручищами бочку и, перевернув в воздухе, опрокинул на голову интенданта.
Когда Екатерине Второй доложили суть дела, она крепко задумалась. Головкин подлежал военному суду, лишению прав и состояния…
– Минимум десять лет поселения, матушка, – сказал статс-секретарь Грибовский. – При подчиненных, при всем честном народе, капитана российского флота…
– Бочкой капусты по башке, – грустно дополнила Екатерина. – Говорят, аж чавкнуло. Что же мне делать-то, а? Вас, говорит, не тошнит? Оре-ол!
Выход нашел Потемкин.
– Да ведь Головкин прав! – с ходу пробасил он. – Прав ведь, матушка! И какой же Рачинский капитан? Одно название…
– Рачинский, может, канатов этих в глаза не видел, – задумчиво отвечала царица. – И потом… Воруют – значит, есть что воровать. Да и жалко-таки его.
– Да, он прекрасный капитан…
– Рачинского, говорю, жалко. Ты же мне сам докладывал – что-то там у него в Польше не сложилось с именьями…
Потемкин нахмурился. Он знал эти матушкины подходы. Канат лопнул при погрузке, да и лебедочный – не самый важный на судне. А когда бы парусный, да при случае боя, да на Черном море? Она не стала бы рассуждать, что Потемкин того каната, например, в глаза не видел…
– Матушка, все понятно, – поморщившись, сказал Потемкин.
– Так что делать-то? – Екатерина хитро прищурилась.
– Показательный суд офицерской чести! – отрезал князь.
Екатерина сощурилась сильней.
– А захочет? – сказала она. – Дворянин. Лучше состояния лишиться, чем чести офицера.
– Это беру на себя. Умный поймет, дурак не осудит – когда судом чести за честный поступок. А репутация Головкина и так уже по всему флоту выше некуда…
– Правда, – сказала Екатерина.
– И мы его тихо в штатскую службу, – продолжал Потемкин. – А там, глядишь, годика через два… Флот его как родного встретит. А как по-другому? Что бы ты ни придумала – тебя же упрекнут. Штатские – за мягкость: повадку бунтовщику даешь. Флот – за жестокость: честного человека в поселение упекла.
– Князь! – сказала Екатерина. – И откуда ж ты такой взялся?
Спустя полтора года после описанных выше событий брак Федора с Александрой Васильевной Браницкой одним махом разрешал все прошлые и будущие проблемы, возвращал Федора в любимый флот. Породниться с Потемкиным – шутка сказать…
При всей физической мощи Федора, при силе воли, которой опасалась даже матушка, Федор стыдился этого брака. И не потому, что крылся расчет. И не потому, что Александра продолжала быть любовницей Потемкина. Это все обыкновенное дело, а Александра достаточно красива, знатна, благовоспитанна, да и ему жениться пора… А потому, что Федор не мог преодолеть банального вожделения к Екатерине Васильевне. И выходило – только продлит пытку, женившись на сестре своего предмета.
А Катерина Васильевна, поголодав перед сеансом массажа, получала по окончании процедуры из рук серьезного китайца две половинки огурца – подсоленную и нет. Инь и ян. Подсоленная нравилась Катерине Васильевне больше.
45
Валетта встретила наших героев оглушительной пушечной пальбой.
Стража, удрученная грохотом, едва поглядела на пропуск.
– По какиму поводу палим? – спросил Волконский, морщась.
Как всякий дипломат, граф не любил проявлений грубой силы.
– Великая мученица Барбара, – ответила Лаура.
'Великомученица Варвара', – педантично поправил про себя граф.
– А почему стрельба? – сказал он. – Она ведь, собственно, давно уже отмучилась?
