корпусу советников при оппозиции. Кто они были по национальности, я так и не узнал. Они одинаково чисто говорили по-английски и по-немецки, но я не уверен, что это были их родные языки. Ты понимаешь, наверное, зачем они купили меня. Да, да, конечно, для этого самого. Наверное, они могли бы найти себе партнеров и среди иностранных советников, да и среди местного населения, конечно же, тоже, дамы были достаточно молоды, и достаточно миловидны. Но любовник-раб все-таки лучше, согласись. Особенно на войне. Ему не надо говорить ласковые слова, ему не надо угождать, от него не надо выслушивать нытья, жалоб, он не будет рассказывать о своих врагах и друзьях, о своих планах и о своей семье, оставшейся в недалекой мирной стране. Он будет есть, пить и молчать. И трахаться, когда они захотят и как они захотят. Я ел, пил, молчал и трахал их, сук! По три раза на дню, мать их, каждую, мать их! К концу пятого дня понял, что кончаюсь. И они тогда начали бить меня, грамотно, как положено. Больно, очень больно. Но что изумило меня. Слушай. Приходит время. Я иссяк. И ничего уже с ними делать не могу. Член висит. Он маленький, жалкий, сморщенный, красный, бордовый даже, смотреть на него страшно, да и болит он ко всему прочему, болит неимоверно. Но вот эти, суки, начинают меня бить, по почкам, по печени, по ушам, по позвоночнику… Боль адская. Но в какой-то момент я вдруг начинаю ощущать мощный прилив энергии. И наступает эрекция, и еще более сильная, чем раньше… Когда я в первый раз ощутил прилив сил после побоев, я был потрясен. Во второй раз я изумился. В третий раз мне стало весело. В четвертый раз я уже просто хохотал искренне и безудержно. На пятый раз я задушил обеих дам той самой тонкой, но прочной цепью, которой был прикован к стене гостиницы, где они меня держали. Тебе нравится мой рассказ? Я вижу, нравится. У тебя даже, расплавились глаза… А произошло все быстро и просто. Они избили меня и член у меня снова встал. Я расхохотался, хохоча уложил их перед собой, голова к голове, и начал целовать их, лизать, кусать. Они поплыли, разомлели, стали целовать губы друг друга, и в тот момент я накинул на их шеи длинную цепь, которая тянулась от стены к моей правой руке… Через пару минут все было кончено. Тебе нравится мой рассказ? Почему ты молчишь? Ведь нравится… Ну хорошо, Я нашел ключ от своих наручников. Освободился. Из двух полувоенных комбинезонов, в которых ходили покойницы, соорудил с помощью ножниц, ножа и выдернутых из материи ниток один комбинезон для себя, дождался ночи, взял пропуск одной из дам, той, которая была коротко острижена, и без приключений вышел с базы. Через двое суток я уже находился в расположении своего батальона… Вот и все. Теперь я всегда смеюсь, когда меня бьют. Потому что тогда я становлюсь сильнее и радуюсь этой силе!
– Сядь ближе.
– Сажусь…
– Еще ближе…
– Пожалуйста, Бог мой, что ты делаешь? Здесь много людей. Не надо… Ну что ты делаешь…
– Я радуюсь силе…
– Ты шепчешь, я не слышу.
– Я радуюсь силе… Я чувствую эту силу… О, я хочу видеть ее!…
– А вот и Эрик. Славный Эрик. Он что-то принес нам вкусное. Я слышу запах. Он восхитителен. Телятина в вине, с грибами и с соусом чили. Вот это да. И мелкий розовый картофель, и брюссельская капуста, и маринованная морковь. Разностильно. Но тем не менее вкусно. Бог мой, какой восторг!…
– Спасибо, Эрик. Вы молодец, Эрик, Вы просто великолепны, Эрик. Вы очень красиво работаете, Эрик. Вы очень элегантно работаете, Эрик. Мы благодарны вам, Эрик. Особенно я, Эрик, которая так беззаветно и самозабвенно любит правильную сервировку стола. А теперь идите, Эрик, идите. Идите и не оглядывайтесь. Потому что оглянетесь, в соляной столб превратитесь, помните, как у древних? Не помните? И не знаете, что такое соляной столб? Ну, Эрик, это для вас не имеет никакого значения. Вы должны просто точно знать, что оглянетесь – в соляной столб превратитесь. И все. И все… Идите, Эрик, идите!… Сядь ближе, еще ближе! …
Я не стал упираться и не стал говорить больше никаких слов типа «что же ты делаешь, здесь люди», «не надо». Во-первых, когда я говорил так минутой раньше, мне показалось, что я снова превратился в школьника. Оно, правда, наверное, так и было. Я на какое-то время снова превратился в школьника. (И хотя я уже давно перестал комплексовать по поводу того, как я выгляжу со стороны в присутствии Ники Визиновой, этот страшок вновь выкарабкался на поверхность из подсознания.) А я очень не хотел выглядеть как неумелый и неопытный школьник. Во-вторых, к тому, чтобы сесть к Нике Визиновой ближе и «еще ближе», я был готов с самого первого момента, с того самого, как увидел ее на опознании, там, в милиции. Когда угодно и где угодно, я готов был сесть к ней ближе. Я готов был и лечь на нее, и лечь под нее, и раздеться, и мочиться, и плеваться, и мастурбировать. И просто бегать голышом я готов был для нее – по тротуарам, квартирам, ресторанам, улицам, переулкам, площадям, проспектам, подъездам, научно- исследовательским институтам, овощехранилищам, стадионам, паркам, загсам, автомастерским, канализационным коллекторам, библиотекам, воинским частям, космодромам, морям, облакам и океанам, и там, и здесь, и тут, и тут, и здесь, и там, и здесь, и тут, и там. Мало того, что я был готов к этому, я истерически желал этого.
И, в-третьих, я с четко осознаваемой ясностью понял сейчас, а может быть, даже и осознал (пока не могу сказать, со знанием понял или осознал), что процесс принятия пищи человеческими особями гораздо более интимен, чем процесс совокупления. Результатом совокупления является новая жизнь или удовольствие, или то и другое вместе, а результатом принятия пищи является дерьмо, вонючее, отталкивающее и бесполезное. Конечно, я утрирую. Я был бы не я, если бы не утрировал. Конечно, самым важным результатом принятия пищи является фактор поддержания жизни в человеческом организме (хотя такое утверждение тоже до конца не обосновано и поэтому спорно). Да, да, да, я все понимаю, но тем не менее, когда смотришь на человека, поглощающего пищу, тотчас уже видишь, как эта пища с непристойными звуками выходит у него из заднего прохода. Ассоциация именно такова. Посмотрите, приглядитесь, проанализируйте и вы увидите, что я прав. Несомненно и несомнительно прав. Окончательно и навсегда. Поэтому питаться нужно поодиночке, каждому в своем углу, как можно дальше от посторонних глаз, ушей, ртов, носов, чтобы люди не ощущали запаха дерьма, исходящего от вас во время пережевывания, проглатывания и переваривания пищи (слово-то какое, кстати, неприлюдное – переваривание…). А вот совокупляться или заниматься любовью, или трахаться, это уж как кому нравится, можно по желанию в общем-то где угодно и при ком угодно. Даже при детях и стариках – они ведь такие же люди, как и все остальные, ничем не хуже, лучше не знаю, но ничем не хуже – это точно. И дети, и старики должны знать, если не знали до этого, что и в каких случаях может приносить людям новую жизнь и несказанное, неописуемое, необрисуемое, необъятное и нескончаемое (если хоть раз по-настоящему попробовать это) удовольствие. Но… Но у нас в обществе, скажем так, среди людей, на всем земном шаре все происходит почему-то наоборот. То, что интимно, то, что неприятно глазу и слуху и обонянию, выносится на всеобщее обозрение в ресторанные залы, в бары, кафе, столовые, а что приятно, радостно, то, что гораздо более активно, чем пища, питает жизненную силу, загнано в укромные места, в темные комнаты, в неприглядные, безвкусные дома с красными фонарями и ни-ни, ни-ни, мать вашу…
Конечно, я могу говорить всякое и всяческое, это мое право, чтобы я ни говорил, но когда Ника Визинова в ресторанном зале, за ресторанным столиком, на кожаном полукруглом диванчике, на котором мы сидели – она и я, – горячими мягкими умелыми руками начала расстегивать мне рубашку и брюки, я, к стыду своему, увы (отвратительное слово), почувствовал стыд. Но объявившийся вдруг стыд не стал тем не менее причиной, которая подтолкнула бы меня к сопротивлению или же противлению действиям Ники Визиновой. Сей стыд оказался гораздо слабее постепенно приходящего наслаждения. Более того, через минуту, через две, благодаря этому проявившемуся во мне стыду, я стал ощущать еще большее удовольствие от действий прижавшейся ко мне, тихо постанывающей Ники Визиновой, я остро и болезненно даже, по-детски капризно стал желать, чтобы все, кто был в зале, – и посетители, и официанты, и повара обязательно видели бы, как ласкает меня Ника Визинова… Успешное преодоление стыда приводило меня в восторг. Ника Визинова уже освободила все, что хотела, из-под моей одежды. Она уже делала все, что хотела с тем, что освободила.
И все смотрели. Я видел.
Я видел. Все смотрели.
Сначала тайком, с опаской. Коротко. Мимолетно.
Затем посмелее. Повернувшись открыто в нашу сторону и не отводя уже глаз. Сам-то я не мог долго глядеть на них, на смотревших на меня, я должен был видеть, что делала Ника Визинова. Я опустил взгляд и
