создания был жутко шокирован.
— Это выходит за всякие рамки, — заорал Деев и залепил Саше такой силы подзатыльник, что по скромным ожиданиям Субботского, голова его обидчика должна была отлететь и катится до самой древней Хивы. Саша уселся на пол, стал плакать, тереть виски руками и громко причитать на незнакомом диалекте.
— Прекратите скулить, вы не собака, — назидательно сказал Деев, подняв Сашу за воротник с пола и сильно встряхнув, — Умойтесь и ступайте готовить коня — я еду к Гиссарскому хребту, на Другое ущелье, осмотреть лагерь экспедиции.
— А я? — сквозь слезы полюбопытствовал Саша.
— Вам там совершенно нечего делать! — сухо сказал комдив.
Тут, к вящему недоумению Субботского, мальчишка с сомнением покосился на него и перешел на не просто правильный, но даже академичный французский, который сам Алексей знал не слишком уверенно, но достаточно, что бы понять это странный разговор:
— Мой господин, вам не следует туда ездить. Это Другое ущелье — скверное место. Проклятое. Никто из слуг моего дяди, да продлит Аллах милостивый и милосердный его дни, оттуда не вернулся… Ни разу! А в дальнейшем даже за большие деньги люди отказывались ехать туда на поиски пропавших… Вы не можете так рисковать собой! У вас нет приемника…
— Какая ерунда! Это всего лишь страшная сказка. Что бы отпугнуть глупых людей от места, где ваш достопочтенный родственник спрятал золото. Не более того. Вам давно пора перестать руководствоваться сельскими суевериями! И Аллах здесь совершенно не при чем! Аллах — частная разновидность суеверия…
— Хотя бы возьмите меня с собой, — не унимался Саша.
— Об этом не может быть и речи. Седлайте коня, хватит причитать!
— Это приказ, мой господин?
— Да приказ. Вы не можете ослушаться, — Деев все время отвечал Саше тоже на довольно сносном французском. Саша, продолжая жалостно всхлипывать, поплелся в сторону конюшни.
Субботский не был опытным наездником. В тот день он взгромоздился на коня второй раз в своей молодой жизни. И был очень горд собой, пока… Злокозненный Саша вылетел из конюшни на черном жеребце, и, проносясь мимо Субботсткого, хлестнул изо всех сил его пегую животину. Конь всхрапнул и понесся во всю прыть в неведомые дали. Субботский инстинктивно сжал повод и закрыл глаза — то, что он тогда не расшибся на смерть — настоящее чудо! Сашу за эту проказу Деев лично отстегал и, не смотря на его истерические вопли, велел запереть в сарае, гордо именуемом «гапуптвахтой».
Рассредоточившись, группы всадников метр за метром прочесывали ущелья и прилежащие окрестности. Поиски продолжались уже несколько суток. Лагеря экспедиции обнаружить так и не удавалось. Даже никаких его следов. Ни колышков от палаток, ни пепла от костров, ни оглоданных мулами кустарников, ни утоптанных тропок к речушке…
Савочкин и Субботский поочередно тыкали пальцами в карту. Радостно узнавали одинокие деревца и безошибочно указывали, где обнаружатся валуны или пещерки, которые они прекрасно помнили — но все тщетно. Казалось, экспедиция растаяла вместе с туманом. В то не доброе утро, когда они вдвоем пошли в поселение за продуктами…
Потом поиски продолжались уже без непосредственного участия Савочкина с Субботским. Они были отправлены в ближайший городок, где дислоцировался штаб округа, рассажены в разные комнаты бдительными особистами, и в течении полутора месяцев строчили длинные описания работы экспедиции, чертили маршруты, перечисляли имена участников, цели и не многочисленные научные достижения, вспоминали ведомства, которые могли знать об этой затее, знакомых и посторонних, которые смогли бы подтвердить их личности. Но на казенные телеграммы с запросами отовсюду однозначно отвечали, что такой экспедиции никогда не было. Похоже, все сведения об экспедиции исчезли вместе с ней самой.
Не значится в университетском отделе кадров доцент Ковальчик. Нет такого студента Субботского, и никогда не было. Он не проживал и не проживает по указанному в запросе адресу. Никто не знает, кто такой Савочкин Петр Савович, и кто его уполномочил. В добавок, пленные нукеры, на вопросы о том что они сделали с попавшими к ним учеными, утверждали, что про ученых слышат впервые, а молодые люди перед ними — родственники белогвардейского офицера из банды атамана Семенного… Ситуация была куда как безрадостной.
Снова спасло их только заступничество Деева.
Сам Деев за полтора месяца, что прошли с их последней встречи, сильно изменился. По слухам, он был серьезно болен, несколько недель не поднимался с постели. Поговаривали даже о злокачественной лихорадке, которую комдив подхватил в дальнем горном ущелье, когда лично руководил поисками злополучной экспедиции, и даже о том — что герой пребывает в земной юдоли последние дни. Действительно, хотя Деев держался в седле привычно прямо, и даже гордо, выглядел он скверно. Постарел, осунулся, волосы его поредели и стали совершенно белесыми. На руках были натянуты перчатки, а шею и подбородок скрывал шелковый шарф. Щеки ввалились, а вокруг глаз обозначились глубокие черные тени. Хотя сами глаза были прежними — удивительные, лучащиеся ясным внутренним светом, чистые, словно горный хрусталь. Никогда, ни у одного человека, ни до, ни после встречи с комдивом не видел больше Субботский таких пронзительно ясных глаз!
Деев велел, под свою ответственность, отписать по инстанциям, что с инцидентом разобрались. Савочкина оставил работать при своем штабе, а Субботскому по-отечески присоветовал забыть о сгинувшей экспедиции как о страшном сне, написал рекомендательное письмо, и отправил Лешу с инспектировавшим фронт правительственным поездом в Москву, строго наказав, сразу же по приезде с этим самым письмом нанести визит одному его хорошему знакомому востоковеду — который непременно поможет Субботскому без скандала восстановится в университете, только уже в Москве. Письмо было адресовано фон Штерну.
Тут Алексей перешел к длинным и совершенно безынтересным для Прошкина описаниям своей учебы и тех подковерных интриг, что царили в научных кругах, при этом все чаще зевал, и потирал переносицу. Поэтому, пока Субботский еще совершенно не уснул, Прошкин поспешил задать вопрос, вертевшийся у него на языке уже добрых полчаса:
— А у кого сейчас медальон? Тот, что сделали по рисункам из летописи?
Субботский озадачено посмотрел на Прошкина:
— Понятия не имею… Я его последний раз видел у Александра Августовича. Собственно, ведь он мне эту историю про пилигрима, а потом и про Ковальчика рассказал… У кого он сейчас — даже предположить затрудняюсь, — Субботский взбил подушку и, зевая, принялся облачаться в полосатую пижаму.
А вот Прошкину не спалось. Он даже не ложился — сперва просматривал содержимое папки, на обложке которой каллиграфическим почерком было начертано «Магия в быту». Но это занимательное сочинение требовало вдумчивого чтения на свежую голову. Потом размышлял о том, где бы лучше спрятать сабли… К стати, сами сабли оказались совершенно обыкновенными. Одна — банальная казачья, какой в гражданскую разве что у ленивого не было! Единственное, что отличало ее от других — совершенно таких же — надпись на клинке — «Упокойся с миром». Судя по старорежимному написанию с буквой «ять» сабля была изготовлена в предреволюционные времена, скорее всего еще в империалистическую войну.
Вторая сабля тоже не представляла собой ничего особенного. Она, по всей видимости, была наградной — по ее эфесу бежала сильно затертая гравировка с надписью — «ком… у — хранит… рев… бдительности, 1921» не без труда разобрал Прошкин. Тут и думать нечего — Комдива Деева наградили за проявленную революционную бдительность. Текст надписи бежал по кругу, а ниже основного текста был написан год. Поэтому было не совсем понятно, с какого слова надпись начинается: то ли со слова «комдиву» и содержит благодарность за эту самую бдительность, и тогда не совсем понятно, кто именно благодарность вынес, то ли словом «ком…» заканчивается, и тогда можно предположить, что благодарность за бдительность Дееву вынес Командарм. Но хотя Прошкин не однократно бывал на Туркестанском фронте он, хоть убейте, не мог припомнить, что бы в начале двадцатых в Красной Армии были высшие офицеры в таких должностях. Нет, положительно, звания командарма тогда еще просто не существовало…
Прошкин отложил решение этого ребуса до лучших времен вместе с самой саблей, которую снова аккуратно спрятал в кладовой. А вот для второй сабли он уже придумал весьма остроумное убежище —
