Виктор Пучков
САХАРНАЯ БОЛЕЗНЬ
ЧАСТЬ 1
Медсестра устало смотрит на меня и ждет ответа.
Я называю свою болезнь.
Она злорадно тянет:
— У-у! Повезло!
Я воспринимаю её юмор спокойно. Мне ужасно не нравится сидеть на этом стуле перед старичком- доктором в пропитанном больничным запахом кабинете. Я говорю:
— На самом деле бывает и хуже.
Медсестра оживляется, но произносит холодно:
— Нет, хуже не бывает.
Доктор наконец-то отрывается от писанины. Ставит штампик в карточку, закрывает её и пристально вглядывается в меня. Я отвожу взгляд в сторону.
— Знаешь, — вкрадчиво начинает он, — сейчас появились новые способы лечения. Без Лекарств… Ты спорт любишь?
— Да…
— Какой?
— Футбол.
— Футбол? — название самой популярной в мире игры, видимо, ставит его в тупик. Он продолжает, — А есть такой спорт, бодибилдинг называется. Знаешь?
Его глаза упираются в стекла очков. Я молчу. Он ждет.
Медсестра не выдерживает:
— Да знает он, Евгений Михалыч, знает, — зевая, вставляет она.
— Знаешь?
— Ну конечно, — отвечает за меня эта сухонькая женщина и скорбно следит, как я отреагирую на её находчивость. Мне мучительно скучно, и я молчу, стараясь не смотреть им в глаза. Я замечаю огромную руку доктора. Она бронзово-коричневого цвета, как и его лицо. На мизинце красуется явно грибковый ноготь. Густые брежневские брови. Ладонь влажная. Я видел, как после неё на карточке некоторое время держалось пятно.
— Так вот, — продолжает словоохотливая бронза, — сочетание нагрузок определенным образом позволяет сократить количество инъекций в день, а иногда и совсем отказаться от инсулина… И… об этом появилось много статей в современных журналах. Так что… (пауза) Будешь заниматься бодибилдингом?
Я знаю, что ему по большому счету все равно, буду я или не буду тягать железо. Поэтому я говорю правду.
— Нет.
— Почему?
«Я не знаю» — это универсальная формула для завершения надоевшего разговора. Это ответ на вопрос, на который не хочется отвечать. А если при этом строго-равнодушно взглянуть на собеседника, то он все поймет. Без слов.
— Я не знаю.
Доктор посмотрел на часы, потом — мельком в мою сторону.
— Ну что ж, как хочешь.
Я взял карту, талоны, обходной лист, ещё кое-какие бумаги — и вышел.
Причина, по которой я иду по плиточному коридору нашей поликлиники, — моя болезнь.
Диабет.
В общем, это обычное дело: я проделываю такой путь каждый год. Отсюда мое равнодушие ко всему, что происходит. Я привык к очередям, бездарям-врачам, притворному сочувствию медсестер. Ко всему привык.
Можно по-разному относится к своему недугу. Можно его лечить, любить, ругать его, страдать от него. Много чего можно, но все это не для меня. Диабет — моя жизнь. Он такая же часть меня, как палец, рука или ухо. Я его, а он мой.
Все так.
Поликлиника — не единственное место, куда я прихожу часто. Есть ещё множество всяких конторок и организаций. Они отличаются только функцией, формой печати, подписи, возможно, людьми, но они не отличаются содержанием.
Первое, что вы там почувствуете, — это характерный запах чего-то старого. Почти умирающего. За запахом следует картина: мелкий местечковый ремонтик, обшарпанные стены, обклеенные листовками, скупые лавочки и всегда — недостаток света, тусклая, одинокая и желтая лампочка, какой-нибудь фонарь или вообще ничего. И ещё очередники. Ты никогда, никогда не будешь первым, все время за кем-то. Самое важное ощущение от встречи с конторой — клетка невыносимости ожидания.
Я не люблю жаловаться, но порой тебе настолько все становится противно и тошно — эти бабушки и дедушки, эти вздохи старчества, эти облезлые коридоры — что хочется вырвать диабет с корнем, бросить его на землю, затоптать ногами, как серого гада.
Но вдруг ты вспоминаешь, что диабет помог тебе поступить в институт (бесплатно). Он же поставляет денежки на карточку в левом кармане твоих брюк. Диабет возит тебя в автобусах и электричках. Он оставил в стороне армию.
Диабет — палка о двух концах. Почти что твое существо. Мерзкое и доброе. Щедрое и жестокое.
Диабет — это мой Вильям Вильсон.
Я лежу на койке девятой палаты. Я лечусь в Институте Эндокринологии. Лежу и смотрю на него. Он достает из тумбочки глюкометр, потом ланцет и полоски, разрезает одну из них пополам, закрывает тюбик, ставит на тумбочку. Далее он разминает пальцы, заряжает ланцет и бьет в красно-бежевую подушечку. Из маленькой черной точки медленно выползает бордовый кружочек. По правилам, первую каплю нужно стирать. Но для нас это совсем не имело значения. Глюкометр отсчитывает секунды, а он говорит:
— В тот день, когда я заболел, я шел по улице. Просто шел куда-то. Не обращая внимания ни на что. Потом вдруг на секунду очнулся и понял, что стою на перекрестке. Водители сигналят, а какой-то мужик ведет меня на другую сторону. Это не бред был. Просто на все плевать. Меня нашли в подъезде. Я сидел на ступеньках и смотрел вперед. Мой сахар тогда был — 40. А у тебя?
— Не знаю.
Я заболел в три года и совсем не помню, как я себя чувствовал тогда. Говорят, моя болезнь передалась мне по наследству от прабабушки: у неё тоже был диабет. Но есть ещё причины: ветрянка, Чернобыль и ошибка врачей.
Глюкометр пищит:
— Пи-пи-пи.
— Ну вот, — говорит он, — 12 и восемь. Высоковато. Пойдем ширнемся.
— Пойдем.
Диабетики отличаются от наркоманов тем, что делать ежедневные уколы они начали не добровольно. Ну и колемся мы не в вену, а в мышцу. Иглы меньше. Да и шприцы давно не одноразовые. Хотя я помню время, когда мать кипятила стеклянные шприцы перед каждой инъекцией. Иголка, если она новая, входит не больно. Порой ты чувствуешь, как инсулин впрыскивается внутрь, а когда ты вытаскиваешь ручку, то прозрачная (реже с кровью) капелька неизбежно вырвется наружу. Одна единичка. Всегда.
