одинокого дома и его гостеприимного хозяина. Помню лис, перебегавших дорогу.
Помню пропасть и падавший с неё ручеёк. Рядом был сколоченный наскоро туалет и мусорная яма.
А ещё помню одинокого, раскинувшего крылья орла в синеве неба. Мы сидели с отцом на лавочке у какого-то сарая и ждали, когда придет целитель. Мы смотрели в небо. Чистое, голубое. С орлом.
Он не спросил ничего. Просто с силой сунул мне в рот алюминиевую ложку с каким-то белым порошком. Горечь. Я жую и с трудом глотаю. Вроде бы это были какие-то горные травы. Но эффекта от них — ноль. На время лечения мы отказались от инсулина.
Так длилось неделю, может, две.
Потом мне стало совсем худо: понос, рвота, полная отключка от всего внешнего. Равнодушие. Нирвана?
Из гор нас доставили на кукурузнике в больницу. Помню, что у него хлябала дверца, и в щель виднелись пики, скалы, пропасти и облака.
Единственный русский врач в больнице сказал отцу «молись». И налил стакан чистого спирту.
Грань жизни — это самое светлое состояние. Я видел, как отец смотрит на меня. Я помню, что он улыбался (хотя вряд ли он мог) и помню, что на голове у него, в волосах были игрушечные солдатики, вернее, матросы в тельняшках. Они тоже улыбались и не двигались. Я слышал где-то, что каждый человек воспринимает Бога как собственного отца. Я видел Бога, наверное. Любящего, создавшего меня. Было легко, свободно и счастливо. Я не знал, что смерть стоит рядом. Что диабет бегает по поддерживающим теплицу жизни капиллярам. Я не знал этого. Мне было все равно: я понял, почуял носом, что умирать — совсем не тяжело. Да и есть ли она смерть?
?
Но я не умер. Врачи как-то спасли меня. А потом советовали убраться из этой страны.
Позже там началась война. Гибли люди, но по-другому. Страшно.
Гипогликемия.
Гипо.
Низкий сахар.
Это похоже на страх, сильное волнение. Ты дрожишь, потеешь, и зеленый ромб расплывается в глазах. Он загораживает все, первое время ты не видишь ничего, кроме него. Сотни, тысячи сосудов рвется в твоей голове в этот момент.
Твое главное действие — есть. Кушать, хоть что-нибудь. Лучше с содержанием глюкозы.
Сладкий чай. Конфеты. Печенье. Вафли.
Пачка аскорбиновой кислоты.
Ты всегда её носишь с собой. На всякий случай. Когда ты гипуешь, ты похож на пьяного. Раскрывается подсознание. Ты можешь читать стихи, которые видел, говорить, о чем всегда молчал. А можешь молчать. Похоже на сумасшествие.
Зеленый ромбик загораживает реальность. Все зеленое. Ты потный, дрожишь и шатаешься.
Кончается все высоким сахаром. Это правило.
Поэтому не забудь сделать укол, когда загипуешь. Парадокс. Диабет.
Больница — это сообщество друзей на несколько недель. Иногда ты меняешься с ними телефонами и адресами, но никогда не напишешь и не позвонишь им.
Саню выписывают.
Доктор сидит с ним на одной койке и о чем-то тихо говорит.
Сахара его пришли в норму. В течение дня они не поднимаются выше семи миллимоль на литр. Анализы не вызывают опасений. В общем, он в порядке, а посему ему пора ехать домой. В г. Орел.
Заходит его мама. Отдает красную дорогую коробку конфет доктору и целует ее в щеку. Потом две женщины выходят, а Саня задерживается. Мы жмем руки. Крепко, по-дружески. Смотрим друг другу в глаза.
— Звони, пиши, — говорю я.
— Обязательно. Ты тоже не забывай.
— Хорошо.
Мы крепко обнимаемся, хлопая друг друга по спине.
— Ну пока.
— Пока.
Дверь палаты медленно закрывается. Через сокращающуюся щель я вижу, как он шагает к выходу.
Мы больше не виделись. И ничего не написали друг другу. Хотя адреса храним зачем-то.
Диабетики дружат крепко, расстаются легко. Но любовь у них другая.
Наверное, я любил Елену Витальевну. И я точно любил девочку по имени Таня.
Любовь диабетиков всегда под вопросом: могут ли они быть вместе?
Чаще он решается отрицательно: кого-то выписывают раньше. Так все и заканчивается.
У Тани были длинные прямые волосы каштанового цвета.
Она делала мне массаж. Руки её, нежные и сухие, с тонкими пальчиками, ходили по моей спине кругами, стучали, тыкали. Нам хорошо было.
Я стоял у телефона (в больнице был аппарат, по которому можно было звонить домой) и набирал номер отцовской работы. Она ждала своей очереди. Вдруг она встала, резко нажала на сброс и, прервав мой разговор, убежала. Смеясь.
На следующий день мы шли вместе на анализы. Так и познакомились.
Потом ходили по коридорам, катались на лифте, играли в карты. Развлечений в больнице немного. Там нет атрибутов внешнего мира — родителей, денег, кино, кафе. Есть ты. Только ты. И она. И диабет в вас двоих.
Ночью многие парни говорили, кому кто нравится. Я молчал. И мне, и им все было ясно.
Её выписали через неделю после нашего знакомства. Я не видел её больше никогда. А теперь едва помню.
Любовь диабетическая коротка, но туда очень хочется вернуться.
Я никогда не думал о том, что диабет помешает мне в выборе профессии. Никогда, до того самого дня, пока мне не сказали об этом. Тогда же я понял, что избавиться от него, забыть о нем мне (да и любому) не дано. Странно, что я не мог уяснить этого раньше.
Я вышел из здания с отрывным розовым талоном, на котором значилась третья группа инвалидности. Минус 500 рублей. Не это больше занимало меня. Я думал, что диабет никогда не даст мне стать репортером. Тем, кто не спит ночью, ради «нескольких строчек в газете», тем, кто всегда, находясь в комнате с телевизором, попросит включить новости.
У судьбы всегда есть имя. Вечная необходимость. Слепые парки. Фатум. Норны. Имя моей судьбы — диабет, «сахарная болезнь». Её не выбирают и её не меняют. Твой билет. С ним живут.
Диабет — это пять уколов в день, ежемесячное посещение эндокринолога, выводящего свои «жалоб нет», ежегодное переосвидетельствование, это ограниченный выбор поприща. Это 1947 рублей пенсии, бесплатный проезд и некоторые другие льготы.
Это ты.
Сахарный диабет лечится диетой и инсулином. — Это вы прочтете в любой из пустых книжек о нем.
Слишком просто, чтобы принять на веру. Поэтому меня повезли в Таджикистан, поэтому же я ходил к различным бабкам. Кто-то из них хлопал в ладоши, кто-то водил руками по воде, кто-то крестил, кто-то давал вертеть колечки на нитках.
Однажды мы с матерью и братом пришли в квартиру. Везде горел электрический свет, и стоял странный запах, который трудно описать. Запах греха, я думаю.
