грубый каменный край скамьи, то и дело подергивалась. И дышал он чересчур осторожно.
Корделия смягчила голос. — Ну, и в чем же проблемы, сержант? Вы сегодня кажетесь немного… напряженным. Что-то с Еленой?
Он ответил безрадостным смешком. — Напряженным. Да. Уж я думаю. Дело не в малышке… ну, не напрямую. — Чуть ли не впервые за сегодняшний день он посмотрел Корделии прямо в глаза. — Вы помните Эскобар, миледи. Вы там были. Так?
— Так. — «Он страдает от боли», осознала вдруг Корделия. Что же у него болит?
— Я не могу вспомнить Эскобар.
— Я так и поняла. Полагаю, ваши военные психиатры сделали все, чтобы вы его точно не вспомнили.
— О, да.
— Я не одобряю методов барраярской психиатрии. Особенно когда она отдает душком политических соображений.
— Это я уже понял, миледи. — В его глазах сверкнула опасливая надежда.
— Как они это сделали? Выжгли отдельные нейроны? Стерли химически?
— Нет. Они давали мне лекарства, но ничего не уничтожили. Мне рассказали. Доктора называли это «подавляющей терапией». А мы — просто адом. Каждый день мы отправлялись в ад, пока наконец не научились избегать его любой ценой. — Ботари поерзал на скамье, наморщил лоб. — Если я пытаюсь вспомнить — да просто говорить про Эскобар, — у меня начинает болеть голова. Звучит по-дурацки, да? Здоровенный мужчина вроде меня плачется насчет головной боли, как старуха. Но некоторые особые воспоминания, вызывают у меня такую боль, что красные круги идут перед глазами, и меня выворачивает. Когда я перестаю думать, боль уходит. Все просто.
Корделия сглотнула. — Понимаю. Мне жаль вас. Я знала, что это плохо, но не знала… насколько.
— Хуже всего сны. Мне снится… это, и если я просыпаюсь слишком медленно, то помню сон. Помню слишком много, все сразу, и моя голова… все, что я могу, это кататься по полу и плакать, пока не получается подумать о чем-то другом. Другие оруженосцы графа Петра — они думают, что я псих, что я идиот, они не понимают, что я среди них делаю. Я и сам не понимаю, что. — Резким досадливым движением он потер свою коротко стриженную, шишковатую голову. — Быть графским оруженосцем — это честь. Ведь мест всего двадцать. Туда берут лучших, всяких чертовых героев, с медалями, отслуживших свою двадцатку безупречно. Если я на Эскобаре сделал что-то скверное, почему адмирал попросил графа взять меня к себе? А если я тоже был героем, почему у меня отняли память об этом? — Он задышал чаще, дыхание вырывалось со свистом сквозь длинные желтые зубы.
— Вам сейчас очень больно? Когда вы пытаетесь об этом говорить.
— Немного. Будет хуже. — Он уставился на Корделию, хмуря лоб. — Мне нужно поговорить об этом. С вами. Это не дает мне покоя…
Она сделала глубокий, успокаивающий вздох, стараясь слушать Ботари всем разумом. Телом. Душой. И осторожно. Очень осторожно. — Продолжайте.
— У меня в голове… четыре картинки… с Эскобара. Четыре, и я не могу объяснить ни одной. Самому себе. Пара минут из… сколько там было, три месяца? Четыре? Все четыре штуки меня тревожат, но одна — больше прочих. В ней вы, — добавил он резко и уставился в землю. Теперь он вцепился в скамейку уже обеими руками, до побелевших костяшек.
— Понимаю. Дальше.
— Одна — самая нестрашная… это ссора. Там были принц Серг, и адмирал Форратьер, лорд Форкосиган, и еще адмирал Ральф Форхалас. И я тоже. Только на мне не было одежды.
— Вы уверены, что это не сон?
— Нет. Не уверен. Адмирал Форратьер сказал… что-то очень оскорбительное лорду Форкосигану. Оттеснил его к стене. Принц Серг рассмеялся. Тогда Форратьер поцеловал его, в губы, крепко, а Форхалас попытался оторвать Форратьеру голову, но лорд Форкосиган не позволил. А что потом, я не помню.
— Гм… ага, — проговорила Корделия. — В тот момент меня там еще не было, но я знаю, что в высшем командовании творились действительно дикие вещи, когда Форратьер с Зергом дошли до предела. Так что это, возможно, настоящее воспоминание. Я могу спросить Эйрела, если хотите.
— Нет! Нет. Эта не такая уж важная. Как другие.
— Тогда расскажите мне о других.
Его голос упал до шепота. — Я помню Елену. Такую красивую. У меня в голове всего две картинки с Еленой. Одна — я помню, как Форратьер заставил меня… нет, о той я говорить не хочу. — Он замолк на целую минуту, монотонно раскачиваясь взад и вперед. — Вторая… мы в моей каюте. Она и я. Она моя жена… — Его голос сорвался. — Она не была мне женой, верно. — Это даже не было вопросом.
— Не была. Но вы это знаете.
— Но я помню, что верил, будто она мне жена. — Он стиснул лоб, потом потер загривок, с силой и тщетно.
— Она была военнопленной, — сказала Корделия. — Ее красота привлекла внимание Форратьера и Зерга, и они принялись истязать ее безо всякой причины — не ради допроса, даже не в качестве политического терроризма — просто ради удовольствия. Ее изнасиловали. Но это вы тоже знаете. В каком- то смысле.
— Да, — прошептал он.
— Ей удалили контрацептивный имплантант и позволили — или заставили — вас сделать ей ребенка, это было частью их садистского плана. Первой частью. Благодарение Богу, до второй части они не дожили.
Ботари подобрал колени и обвил их длинными руками, сжавшись в тугой комок. Дыхание его было быстрым и неглубоким, с одышкой; лицо побелело, точно обмороженное, и блестело от холодного пота.
— Что, вокруг меня уже красные круги? — тихо спросила Корделия.
— Все… розоватое.
— А последняя картинка?
— Ох, миледи. — Он сглотнул. — Что бы это ни было, я знаю, это ближе всего к тому, что меня заставляли забыть. — Снова сглотнул. Корделия начала понимать, почему он не притронулся к еде.
— Вы хотите говорить дальше? Можете?
— Должен, миледи. Капитан Нейсмит. Потому что я помню вас. Помню, как смотрю на вас. А вы растянуты на кровати Форратьера, без одежды, совсем голая. У вас идет кровь. Я гляжу вверх на вашу… Вот что я хочу знать. Должен знать. — Теперь он стиснул ладонями голову; лицо его было пустым, измученным, жаждущим.
Должно быть, давление у него сейчас подскочило фантастически высоко, раз вызвало такую чудовищную мигрень. Если они зайдут слишком далеко в поисках последней истины, не рискует ли Ботари инсультом? Немыслимая уловка психоинженерии: заставить собственное тело человека наказывать его за запрещенные мысли…
— Я вас изнасиловал, миледи?
— Что? Нет! — Она выпрямилась в яростном негодовании. Они отняли у него это знание? Они посмели отнять у него даже это?!
Он заплакал — если именно плачем можно было назвать прерывистое дыхание, перекошенное лицо и слезы, текущие по щекам. Радость пополам с мукой. — Ох. Слава богу! — И потом: — А вы уверены…?
— Форратьер приказал вам это сделать. Вы отказались. По своей воле, не надеясь на спасение или на награду. На какое-то время это ввергло вас в жуткие неприятности. — Она страшно хотела рассказать ему все остальное, но в том ужасающем состоянии, что он был сейчас, это могло привести к непредсказуемым последствиям. — Как давно вы это вспомнили? И задались этим вопросом?
— Как только снова увидел вас. Этим летом. Когда вы приехали, чтобы выйти замуж за лорда Форкосигана.
— И полгода вы ходите вокруг меня, с этой мыслью в голове, не смея спросить…?
— Да, миледи.
Ужасно. Она откинулась на спинку скамьи, втягивая воздух сквозь сжатые губы. — В следующий раз не ждите так долго.
