— Ровена. Меня зовут Ровена, запомни. Это во-первых… А во-вторых, неужели непонятно? Ты единственная в этом Ордене делаешь что-то стоящее! Мне плевать на Орден… Единственное, чего я хочу, это быть с тобой и помогать тебе в том, что ты делаешь.
Я сказала:
— Только не говори об этом Оскару. Ему это не понравится.
— Да мне плевать и на Оскара.
— Ну нет, пока он старший магистр, плевать на него тебе никак нельзя.
— Ну, пусть так… Но я всё равно хочу быть с тобой. Мы будем отличной командой! Я знаю, знаю, что ты сейчас скажешь… «Я работаю одна». Такие, как ты, всегда так говорят. Но позволь мне помогать тебе!
Я стиснула её руку, лежавшую на моём колене.
— Юля, я не это хотела сказать. Я хотела сказать вот что… Я понимаю, ты видишь в этом какую-то романтику. А никакой романтики нет, есть только кровь, смерть, убийство! Со стороны может показаться, что я делаю какое-то благородное дело… Так вот, даже такое дело — плохое оправдание для убийства. По сути, я делаю то же самое, что и все эти чудовища, только моей пищей становятся плохие люди — плохие в большей или меньшей степени. У убийства нет оправдания, даже какие-нибудь там благие цели. Всё это чушь! Я не могу не убивать по простой причине: я хочу есть. Я только стараюсь убивать с маломальской пользой для общества… Если это можно назвать пользой.
Она придвинулась ко мне и обняла за плечи.
— А чем же, как не пользой, можно это назвать? Ты избавляешь общество от подонков. Многие из них смогут уйти от людского правосудия, но от твоего правосудия никому не уйти. Ты беспощадна и справедлива. Ты всё видишь. Ты всё знаешь. Ты не ошибаешься. Тебя нельзя купить, потому что деньги не имеют для тебя такой ценности, как для людей.
Она говорила ещё долго, очень восторженно и убеждённо. Я не мешала ей, только смотрела на её бледные щёки и с печалью думала о том, что их больше никогда не окрасит румянец. Вдруг моё сердце стукнуло и болезненно сжалось. Я перебила её восторженный монолог на полуслове вопросом:
— Юля, это она с тобой сделала это?
Она не сразу поняла. Я повторила вопрос:
— Кто тебя сделал такой? Эйне?
Она покачала головой, гладя меня по плечам.
— Нет, Аврора. Я удостоилась чести кровно породниться с Оскаром. А Эйне… Она мне сказала, что я тебе стала не нужна, что я наскучила тебе, но я ей, конечно, не поверила. Одно время я даже думала, что она с тобой… — её голос дрогнул, — что она с тобой что-то сделала. Она в последнее время стала такой невыносимой! Такая зануда! Сплошной депрессняк. Потому я и попросила, чтобы меня перевели в ученицы к тебе.
Я спросила:
— А если я буду занудой, ты меня тоже бросишь?
Она засмеялась.
— Нет, ты не будешь занудой… Ты не такая. За это я тебя и люблю.
4.19. Ангелы тоже плачут
Я сидела в городе Ярославле на крыше дома, что стоял напротив Гришиного. Кончилось застолье с родными, подарки были открыты, но чего-то не хватало. Гриша вздыхал и поглядывал в окно. Он ждал, и я знала, что он ждал меня. Он думал, что я его обманула.
Но я не собиралась его обманывать. Я просто ждала ночи.
Ночь настала, отец уложил Гришу спать, выключил свет и ушёл. Гриша полежал немного, а потом побежал к окну и стал его открывать. Открыв его настежь, он окинул взглядом улицу и небо. У меня засосало под ложечкой, но я ещё выжидала. Грустно вздохнув, он вернулся на кровать и сел, обхватив руками колени.
Под окном Гришиной комнаты рос тополь, и одна его ветка протягивалась почти к самому окну. Я слетела с крыши и опустилась на неё. Через секунду Гриша подбежал из глубины комнаты. Его глазёнки сияли.
— Ты прилетела! А я ждал, ждал… Думал, ты не прилетишь!
Я вскочила на подоконник и спустилась в комнату.
— Ш-ш, — сказала я, приложив палец к губам. — Папу разбудишь.
Его тонкие мальчишечьи руки обвились вокруг моей шеи, и у меня стало щекотно на сердце. Прижимая его к себе, я стояла у открытого окна, и мы смотрели друг другу в глаза.
— Ну, как ты, малыш? У тебя всё хорошо?
— Да, — сказал он. — Мы с папой живём хорошо. Я закончил на все пятёрки, только по русскому у меня четвёрка. Я ездил к бабушке в деревню. Мне удалили миндалины, но это ещё в марте. Было страшно, но я не боялся!
Он выпаливал все свои новости, а я слушала, чувствуя, как в груди что-то тепло сжимается. Вдруг он спросил:
— Ты ведь везде летаешь?
— Да, — ответила я. — Я по всему миру летаю. А что?
Гриша помолчал, потупив взгляд, а потом спросил:
— Ты не видела маму?
Моё сердце заколотилось, если можно назвать этим словом частоту пульса, равную тридцати ударам в минуту. Месяц назад мать Гриши умерла в психиатрической больнице.
— Гришенька, — сказала я. — Я должна сказать тебе правду. Твоей мамы уже нет на этой земле.
Он не заплакал, только шмыгнул носом и сказал:
— Она на небе, да?
— Да, — сказала я.
— И ей там хорошо? — расспрашивал он.
Что я могла ему сказать?!
— Да, Гриша. Она в раю. Но она помнит и любит тебя. И она видит тебя.
— И значит, она знает, что я закончил только с одной четвёркой?
— Разумеется. Она просила меня передать тебе, что она поздравляет тебя с днём рождения и желает тебе всего самого, самого хорошего, что только есть на свете.
— А когда ты будешь там, ты можешь ей передать, что я… — Гриша опять шмыгнул носом, — что я на неё не сержусь?
— Обязательно передам.
От кома в горле мой голос прозвучал глухо. Я ещё полминуты не могла говорить, уткнувшись лицом в Гришино узкое плечико и гладя его вихры.
— Разве ангелы плачут?
— Иногда.
Я улыбнулась и смахнула слезу. Он вдруг вспомнил о гостеприимстве.
— Хочешь торт? Там ещё остался кусок.
— Нет, Гришенька, спасибо. Я не ем то, что едят люди.
— А что ты ешь?
Я выкрутилась:
— Я живу на солнечной энергии.
— Как солнечные батареи? А если весь день пасмурно?
— Я могу взлететь выше облаков и набраться столько энергии, что надолго хватит.
— А ты принесла какой-нибудь подарок?
Я сказала:
