типа как позвать на помощь, не более. Видишь ты, например, как террористы закладывают взрывчатку в подвал, — не самому же их останавливать, верно? Или, если уж переходить на американские реалии, ты замечаешь, что твой сосед живет не по средствам. Не твое дело, конечно, и вообще это вопрос его совести, — но вдруг это деньги за международный шпионаж? В девяти случаях из десяти тревога оказывается ложной. Но на десятый разоблачают Эймса.
Когда в Штатах, в очень маленьком (шесть улиц) городишке Маунтин Вью, что в Арканзасе, я часов в восемь вечера возвращался в мотель из местного магазина, имея при себе пакет сушеного мяса, — владелец бензоколонки вызвал полицию, потому что шел я не по тротуару, а по проезжей части. Полиция приехала через полторы минуты, обыскала меня всего, пригрозила, что если я буду врать, то отправлюсь в участок, — но узнав, что в России при отсутствии машин запросто можно выходить на проезжую часть (а в Маунтин Вью после семи вечера хрен кто ездит), крепкие парни извинились и уехали к себе. «У нас тут закон такой, что пешеходы гуляют по тротуару», — пояснили они на прощание. Я могу их понять. Если я не знаю законов штата Арканзас — вдруг я террорист? Владелец бензоколонки, кстати, наутро мне честно признался, что это он и вызвал полицию. Потому что у них тут за последние лет тридцать никто по проезжей части не ходил. Я на него не обиделся. Тем более что этот инцидент очень расположил ко мне хозяйку мотеля и ее мужа. Они всю ночь поили меня местным яблочным вином, очень крепким, и утверждали, что страна катится черт-те куда, совсем с ума посходили кругом из-за этого террора. Хозяйкиного мужа недавно два часа продержали в участке из-за того, что он пиво пил на улице, а местный врач донес. Нельзя же публично.
Блатной кодекс наших либералов
Собственно, мне как-то милей такая крайность, нежели всеобщее запирательство. Я вообще государственник, чего мне многие коллеги никогда не простят. Я у них за все грехи Путина лично отвечаю: Путин далеко, а мне можно позвонить или написать, и все высказать в глаза. Но государственником я был и остаюсь — и самую косную церковь предпочитаю самой продвинутой секте. Мне кажется, к государству нельзя относиться как к врагу. Это неплодотворно. Вылезти из ямы можно только вместе — а если народ и власть, сидя в яме, постоянно друг друга пинают, это их не приближает ни к свободе, ни к благоденствию. Сотрудничество с государством — норма. Если, повторяю, ты живешь не в России.
Россия очень давно существует по блатному закону и блатным правилам, называемым еще «понятиями».
К государству тут относятся, как к лагерной администрации, с которой даже разговаривать «западло». Особенно сильна эта блатная мораль в диссидентах и либералах — и вовсе не потому, что все диссиденты сидели, за что их и называли «досидентами».
Сильна она потому, что в русском либерализме чрезвычайно распространено преклонение перед грубой силой. Не знаю уж, почему так вышло.
Может, потому, что всех либералов много били в школе, — но это сомнительно. Не может же быть, чтобы всех. Либералы хорошо чувствуют, где сейчас в мире настоящая сила.
Это, во-первых, Америка, а во-вторых — радикальный ислам. Некоторые их даже отождествляют, но это ошибка.
Они враги. Либералы же наши умудряются служить и тем, и другим: во всех ситуациях становиться на сторону страдающих чеченцев и много рассуждать о правах человека. Делается это, конечно, не из уважения к правам человека — потому что человеками либералы считают только тех, кто с ними согласен или им полезен. Делается это из уважения к силе. Поэтому, кстати, либералы так уважают блатных, дружат с ними и фотографируются, как Немцов с Клементьевым.
Именно в силу этого либерально-блатного симбиоза у нас в девяностые была столь безнадежно криминальная экономика. Вор в представлении либерала — благородный Робин Гуд, авантюрист, а ограбленный им советский бюджетник или пенсионер — лох, которому так и надо. Вполне либертарианская мораль: пусть выживет сильнейший. Немудрено, что в рамках этой морали торжествует блатной кодекс: не верь, не бойся, не проси. Не стучи — это само собой.
По этому блатному кодексу мы живем с самого начала русской государственности. Доносить и вообще ябедничать тут всегда считалось самым тяжким грехом — «доносчику первый кнут!» — причем под понятие доноса подпадало не только ябедничество на соседа, живущего не по средствам, но и апелляция к общественному мнению: батюшки, грабят! Ведь русское «батюшки!» — не что иное, как призыв к неким добрым батюшкам (не обязательно попам, можно родителям), которые прибегут и защитят. Либералы тоже очень любят клеймить доносчиков. Скажешь про такого, что он исповедует блатную мораль, — тут же раздается дружный хор: «Донос!» Им невдомек, что они каждым словом доносят сами на себя. В советское время доносчиков презирали точно так же — тогда и пришло в язык лагерное слово «стукач». В армии, организованной у нас по тюремным правилам, нет более страшного клейма. Я видел, как изводили одного первогодка. Над ним издевались расчетливо и целенаправленно. Когда мы вступались за него — перепадало и нам (честно скажу — вступались немногие). Сказать об этом командиру или замполиту роты было никак нельзя: стукачество. Человека изощренно мучили, а он не имел права защищаться. Любитель пофилософствовать, каптер с вот такой ряхой, подробно объяснял происходящее: «Мы ж его к жизни готовим.
Он же совсем за себя постоять не может. Надо мужчиной быть!» Он, вероятно, хотел, чтобы травимый кого-нибудь наконец уже убил. Все-таки развлечение. Но травимый устоял, его перевели в другую часть, и там у него все стало нормально.
А сколько таких случаев в школах! Старший так же целенаправленно и умело изводит младшего. Подкарауливает его после школы. Наслаждается его испугом, унижением, попытками пойти другой дорогой. Изводит.
Вымогает деньги. Бьет. (Дома ребенку перепадает от родителей за грязную одежду — его же только что валяли в грязи.) В общем, тотальная безвыходность. А все почему? Любимое советское клише «Не умеет постоять за себя!» Постоять за себя — значит стать такой же мразью. Есть люди, которые на этом ломались и осваивали нехитрый навык «стояния за себя». В советских рассказах и фильмах обиженный мальчик обычно шел в секцию самбо (дзюдо еще не вошло в государственную моду) и мстил всем обидчикам. Авторам было невдомек, что есть люди, в принципе не умеющие драться. Ну трудно им. Не нравится. Чаще всего такого ребенка оставляли в покое, потому что садисту «надоедало». Он находил себе другое развлечение.
Во всех этих ситуациях вполне достаточно было бы просто объяснить все родителю, учителю или старшему товарищу. И вопрос был бы снят. Но это «стукачество». И садисты дополнительно наслаждались тем, что жертва ведет себя благородно. Они откровенно измывались над этим благородством. Ведь они совершили главный блатной подвиг — заставили жертву играть по своим правилам, тогда как сами не признают никаких правил! Что такое это «благородство», навязанное нам? Не что иное, как почти официальный приказ: всем молчать о наших художествах! А кто не молчит — тот доносчик. Доносчик — любой, кто заинтересовался нетрудовыми доходами соседа. Всякий, кто увидел насильника и сообщил о нем куда следует. Самому надо было вступаться. За себя постоять. А звать на помощь — последнее дело.
Эта блатная мораль навязана всей стране. И не видно ни малейшей надежды, что это положение когда-нибудь выправится. Из затравленных детей продолжают вырастать изуродованные мстители, в крови которых навсегда растворился кодекс зоны.
Сильный может все. Слабый не может даже пожаловаться. И молчите в тряпочку, повторяя: «Слава богу, не убили».
За что вы Павлика Морозова?
Однако весь этот мой пафос имел бы право на существование при единственном условии. Если бы
