Смерть кентавра
Поколение, родившееся в 1922–1932 годах, давшее Трумена Капоте и Уильяма Стайрона, Фланнери О’Коннор и Джона Гарднера, Курта Воннегута и Джозефа Хеллера, Джека Керуака и Джеймса Болдуина, Нормана Мейлера и Сьюзен Зонтаг, было пестрым и разнородным, но кое-что объединяло всех. Их сформировала война — детская или юношеская память о ней; все они заявили о себе в пятидесятых, стали культовыми в шестидесятых, метались и теряли себя в семидесятых, а в восьмидесятых внятно предупредили о катастрофических сдвигах в обществе, чреватых новыми великими катаклизмами. Все они учли опыт титанов — Фолкнера, Хемингуэя, Андерсона, Синклера, Драйзера, — но пошли дальше: где великие модернисты видели сложность и непостижимые глубины человеческой натуры, следующее поколение в ужасе увидело пустоту. Точнее всех написал об этом Хеллер, чей лучший роман так и называется — «Что-то случилось». Это было сродни исчезновению материи в физике начала ХХ века. Частицы есть, а массы нет. Чем заполнится эта пустота, они не знали. Одни заполняли ее бунтом, другие — битничеством, третьи — бытом. Апдайк был из третьих — честный социальный реалист, скромно и двусмысленно называвший себя писателем среднего класса. Класс, однако, был высокий. Гораздо точней другое его самоопределение — кентавр: корни — несомненно классические, темы — почти исключительно современные.
Из всех сверстников Апдайк был ближе всего к русской романной школе, ибо с конца пятидесятых стал восторженным читателем и пропагандистом Набокова, несколько даже смущенного обожанием младшего коллеги. Между тем рабского подражания Набокову мы не найдем ни в его первых рассказах, ни в ранних романах — «Кентавре» или первой части тетралогии о Кролике Энгстроме. У Набокова и прочих русских гениев Апдайк перенял не стиль (о великой важности которого столько наговорил), а интерес к одной из главных русских проблем: что делает с человеком время и насколько он способен сопротивляться ему. В России этот вопрос стоит так остро потому, что у нас, в общем, страна, лишенная цивилизационных утешений: нет ни политики, ни демократии, ни светской жизни (разве что на самой верхушке) — одна чистая и простая жизнь: детство, отрочество, юность, первая любовь, обрыв, воскресение, отцы и дети, преступление и наказание, война и мир. Герои Апдайка не зря постоянно оглядываются на классику, а «Кентавр» так и вовсе построен на параллелях с античными образцами: главная драма жизни — необходимость приспосабливаться к ней и стираться, таять в процессе этого приспособления — всюду одна и та же. Потому и романы его тяготели к циклизации: четыре романа и рассказ о Кролике — «типичном представителе», изо всех сил бегущем от этой типичности; трилогия о Беке; дилогия об иствикских ведьмах (последний роман Апдайка, вышедший осенью прошлого года, — «Иствикские вдовы», о трех провинциальных львицах тридцать лет спустя). Он любил возвращаться к героям — взглянуть, что с ними происходит. Ничего особенно хорошего не происходило, но обнаруживались и новые радости; опыт взрослых не пригождался детям, внешний успех не спасал от внутренней опустошенности, нонконформист оказывался трусом, а вот в конформисте иногда как раз обнаруживались стоицизм и милосердие. Короче, на один из главных вопросов литературы — как работает время — Апдайк дал пространный, аргументированный и честный ответ.
Он не был авангардистом и не комплексовал по этому поводу, но его традиционный по форме социальный реализм ничуть не выглядел старомодным, ибо Апдайк работал с реальностью, иногда не боясь прямого журнализма. Как только появлялся новый социальный тип — будь то молодой бунтарь, одинокая эмансипированная домохозяйка или фанатичный исламист, — он тут же писал очередной роман, стремясь не только задокументировать историю, но прежде всего разобраться, куда этого типа поведет дальше, чего
от него, собственно, ждать. Его предпоследний роман «Террорист» стал в Америке бестселлером и только что вышел у нас (но у нас сейчас предпочитают литературу асоциальную, «негрузящую»). Достойны удивления чуткость и жадность, с которыми он, 74-летний, изучал происхождение, быт и словарь семнадцатилетнего несостоявшегося шахида, — но Апдайк был профессионалом и предпочитал знать, о чем пишет. Его двадцать четыре романа составляют полноценную энциклопедию Америки между сытыми бунтами и новой депрессией — мало кто из европейцев или наших может похвастаться таким послужным списком. Работал человек, не отвлекался; и притом ненавязчиво напоминал о принципиальности, снисходительности и достоинстве — весьма серьезных добродетелях для времен, когда все зыбко.
Светлая память. Как сказано в романе «Кролик, беги», «ты вышел из игры, ты как бы растворился и, поднимаясь все выше и выше, становишься для этих ребят просто какой-то частью мира взрослых, частью неба, что всегда висит у них над головами в городе».
Необыкновенный фашизм-2
После взрыва на Черкизовском рынке в августе 2006 года я, помнится, опубликовал заметку «Необыкновенный фашизм». Там речь шла не только о том, что следствие как-то уж очень быстро разобралось с виновниками, но и о том, что фашизм получается какой-то странный. Он возникает не на пике обнищания и национального унижения, как в Германии либо в Италии, а на подъеме с колен. В период относительной сытости, в условиях, когда партий нет, политика отсутствует как таковая, и возможности фашистской пропаганды сведены к минимуму. Тем не менее три подростка из сравнительно благополучных семей изготавливают бомбу и взрывают ее в людном месте, убив при этом десяток жертв, не имеющих никакого отношения к национальным меньшинствам. Просто взяли и взорвали — на ровном месте. Не с голоду, не от отчаяния, не от большой любви к великой России. Удивительный фашизм, свидетельствующий о самом страшном: о том, что экономические и даже идеологические предпосылки не играют в его зарождении никакой роли. У нас так долго спорят об определении фашизма, так охотно вешают этот ярлык на любого оппонента (поскольку других страшных ругательств попросту не осталось), что смысл явления размылся абсолютно. А между тем в ХХ веке обнаружился один из фундаментальных законов истории: фашизмом называется то, что получается, когда человек по тем или иным причинам перестает развиваться и скатывается в состояние быдла. Человек — скотина, непрерывно трудящаяся над своим превращением в Бога. Перестав трудиться, он становится не дураком, не лентяем, даже не негодяем, а именно скотиной. И фашистов в первую очередь получает не то общество, в котором мало платят, а то, в котором не создают условий для внутреннего роста. К сожалению, современное российское общество именно таково. Это общество консервативно-охранительного типа, а человек устроен так, что консервировать его нельзя. И вот вам пожалуйста: в январе 2009 года в Москве арестованы два террориста, Башелутсков и Лухмырин. Они уже пытались взорвать «Макдоналдс» в Выхино — не получилось, зацепили дверь рюкзаком со взрывчаткой, и большая часть этой взрывчатки высыпалась из корпуса бомбы. Какое общество, такие, слава богу, и террористы.
Башелутсков и Лухмырин раскололись сразу. Так ведут себя пустотные фашисты — люди, ударившиеся в зверство от крайней простоты и тупости, сорняки, выросшие на выжженной земле. Они приехали в Москву из Волгограда. Никаких убеждений у них нет — они что-то где-то слышали о том, что России вредно христианство, а подлинная наша вера — языческая, ведическая, руническая. И еще они что- то слышали про «хачей». Им показалось правильным взорвать мечеть, они пошли проводить рекогносцировку на местности, их сцапали, и они немедленно признались во всем. Любуйтесь, господа: вот это и есть фашизм в химически чистом виде. Он не преследует идеологических целей и не рвется к власти. Он не может объяснить собственных причин и не снисходит до составления программ. Он возник в стране, где ни одно слово больше ничего не стоит и ни одна ценность ничего не весит. Это фашизм бивисов и баттхедов, выросших на пустыре.
