всех различны. Да и как распознать человеческую судьбу. По хитрым, изрезанным красными прожилками глазам банкира Бальзак распознает наглую ложь. Потом в пути, покачиваясь на мягких подушках кареты, он еще раз вспоминает Гальперина и корчму, и воспоминание ложится неясной грустью на его растревоженное сердце.
Дорога тянется вверх. Глухая дорога на Верховню. Бальзак просит кучера остановить лошадей и выходит из кареты. Низенький, полный, закутанный в длинный зеленый плащ грубого сукна, в круглой бархатной шляпе, с палкой в руке, он выглядит чуть комично среди необозримого степного простора. Эта минутная остановка ему совершенно необходима. Может быть, еще раз, едва ли Fie в последний, надо собрать все сомнения и, как семена, бросить в этот плодоносный чернозем, чтобы они взошли в свое время горьким урожаем для кого-нибудь еще. Ужели ему одному всю жизнь питаться горечью человеческого существования?
Бальзак короткими шагами отходит от экипажа. Он задерживается на краю небольшого оврага. Узенькая стежка меж увядших бурьянов тянется к колодцу. Подле колодца — рассохшийся длинный желоб для водопоя. Доски поросли нежным шелковым мохом. А над колодцем взвился в синеву длинный журавль, поднимая вверх деревянное ведро без дна. Бальзак прошел к колодцу. Заглянул вниз. Через минуту, привыкнув к темноте, глаза его разглядели глубокую пустую яму, поросшую бурьяном. На дне, на большом остром камне, сидела жаба и смотрела на него равнодушным взором. Бальзак поднял голову. Ветер покачивал ржавое, без дна, ведро. Ему показалось — старый, рассохшийся журавль, который когда-то был стволом чудесного дерева, томимый адской жаждой, просит у неба воды, потому что колодец высох, и деревянный сруб сгнил, и все вокруг заросло чертополохом. Журавль умоляюще смотрел в небо, просил и ждал, а небо было прозрачно и снисходительно относилось к его настойчивым мольбам. Но если бы оно и смилостивилось, все равно не утолить было ему жажды журавля. Ветер раскачивал бездонное ведро. Оно жалобно поскрипывало вверху, над головой Бальзака. Безутешные мысли роились в этой голове. Он присел на столбик возле сруба и задумался. Он отождествлял себя с журавлем. Разве не просил он у судьбы счастья, как этот журавль у неба — воды? Ведро бездонно, никакие водопады не утолят его адской жажды. Вода падет сквозь ведро на землю, впитается в плодоносную и жирную почву, чтобы росли, наливались соком деревья и трава. А его жаждущую душу судьба не утолит ничем. Где-то в вихре дней душа его потеряла дно. Счастье проходит сквозь нее, чтобы обласкать других. Ведь это для других метался он за письменным столом и, как плодородная земля, рождал города и людей, восхвалял честность и клеймил лицемерие.
И все-таки журавль в степи, забытый колодец принесли радость. Он сел в карету обновленный, успокоенный и закрыл глаза, как только тронулись лошади.
Он не спал. Просто с закрытыми глазами легче было думать.
На запятках кареты подпрыгивали баулы, наполненные книгами, бумагами, одеждой. В одном из них, в черном футляре, лежала маленькая хрупкая скрипка.
Цель путешествия была уже совсем близка. Оставались часы. Скоро и Верховня. И все же он торопился. Боялся опоздать. Он и сам хорошо не знал, к чему такая поспешность. Он проехал немалый путь, ничего не замечая. Второе путешествие в Верховню кое-чем отличалось от первого. Это он хорошо понимал.
Экипаж трясся по разъезженной дороге, тарахтели колеса. Кучер дремал на козлах.
Из Петербурга в Киев штаб-офицеру корпуса жандармов Киевской губернии Белоусову прибыл пакет от шефа жандармов графа Орлова.
«Государь император, по всеподданнейшему моему докладу о просьбе известного французского литератора де Бальзака, милостиво дозволил ему приезд в Россию, но со строгим за ним надзором. Помянутый Бальзак уже прибыл в наши земли, чтобы проехать в Волынскую губернию на жительство. Предлагаю Вашему высокоблагородию во исполнение монаршей воли учинить строгий тайный надзор за этим иностранцем, его жизнью, занятиями и связями в обществе. О результатах жду Вашего извещения».
Штаб-офицер Белоусов принял соответствующие меры. В Бердичеве оживился чиновник особых поручений Киселев.
Тем временем карета покачивалась на дороге. Бальзак сидел с закрытыми глазами и думал. Им еще владела усталость, старая парижская усталость, и он не знал, какие лекарства способны уничтожить ее коварную власть. В эту минуту, как и во все последующие дни, он был далек от человеческих забот, его не интересовали ни цари, ни министры, ни парламент, ни посольские грамоты; а за глухими стенами жандармских канцелярий писались запросы и доклады, и в них его особа занимала значительное место. Сама жизнь творила человеческую комедию, обращая Бальзака в персонаж этого страшного лицедейства истории.
Встреча, на которую возлагались большие надежды, оказалась обычной. Он долго целовал руки Эвелины и заглядывал ей в глаза. Они сидели в будуаре на низенькой кушетке. Вечернее солнце догорало в окнах. Бальзак наслаждался покоем, тишиной, любовался Эвелиной. Он ощущал холодок в ее отношении. Это было неприятно, но не поражало. В глубине души он уже был подготовлен к этому. Изменив своей честности, он обратился к словам, которых ни за что не сказал бы год назад:
— Если бы вы знали, Ева, что было в Париже! Чернь совсем обезумела. Они сожгли трон короля, они, как шайка разбойников, ворвались в королевский дворец и грязными сапогами пятнали чудесный паркет маршальского зала.
На миг Бальзак умолк, переводя дыхание. Ему стало душно. Резким движением он рванул жабо, и оно, расстегнувшись, упало ему на колени. Он не поднял его. Так и остался с открытой шеей. Багряные блики солнца играли на золотых пуговицах сюртука. Эвелина сидела рядом молча. Черное платье с буфами и длинные, искрящиеся бриллиантами шпильки в волосах делали ее торжественно-величественной. На пухлых, чуть приоткрытых губах блуждала прозрачная улыбка. Бальзак понял ее. Не дожидаясь едких слов, торопясь, успокоил:
— Я тоже был в маршальском зале. Я вошел туда с чернью.
Он не мог усидеть. Это было уже слишком. В конце концов, кто заставлял его лгать? Он прервал рассказ, разгневанный. Всей душой, всем существом своим он кричал, добивался: кто?
Руки его сжались в кулаки. Сердце бешено билось, выстукивая о ребра: кто-кто-кто-кто? Его глаза встретились с глубокими, холодными глазами Эвелины. Теперь он знал кто. Это она. Да, она. Ради нее он тогда солгал актеру Монрозу, ради нее он лжет здесь. Злоба кипела в нем. Она подступила к горлу, и он готов был вопить, кричать всему человечеству о своем позоре, но вместо этого тихо, с печалью, которая граничила с ненавистью, вымолвил:
— Ева! О Ева!
Эвелина сидела на диване неподвижная, величественная. Он сел рядом, обессиленный и окончательно побежденный. Что же ему оставалось? И, словно втыкая в сердце шпильки, он продолжал:
— Я пришел туда, Ева, чтобы взять себе, как талисман, лоскут бархата с трона, но не успел, чернь топорами изрубила трон, подняв на штыки голубой балдахин. О, это был праздник тружеников!
Он забыл об осторожности. В голосе, которым была произнесена последняя фраза, звучали одобрение и радость,
— Это радует вас, — улыбаясь, заметила Эвелина.
— Радует? О господи, вы считаете меня сумасшедшим, Ева? Я заболел от страха за свою жизнь, я всякий день ждал ареста, но, конечно, — у него не хватало сил сдержаться, — конечно, Ева, меры Кавеньяка не радовали меня.
— Оноре, Оноре! — Эвелина снисходительно погрозила ему пальцем.
Он схватил ее руку и покрыл долгими поцелуями. Губы его были сухи, жестковаты. Эвелина медленно отняла руку.
— Нет, Оноре, вы все так же невозможны. Вы осуждаете Кавеньяка? Напрасно. Как иначе можно бороться с бунтовщиками? Только казни, эшафоты, розги, тюрьма, каторга. Чернь должна знать свое место, господин писатель. Это вам не игрушка на письменном столе — это жизнь.
