Эвелина говорила тихо, но с напряжением, и глаза ее горели неласково. Она то и дело прикусывала верхнюю губу, и лицо ее становилось от этого холодным, жестоким. Бальзак сидел, склонив голову, опустив руки меж колен.
Он не мешал ей. Он терпеливо принимал каждую фразу.
— Друг мой, да знаете ли вы, что такое порядок? В вашей Франции, Оноре, много болтали о свободе и порядке, вы имели случай убедиться, к чему это привело, Больше того, Оноре, эта болезнь черни, как мор, докатилась и до нас, даже здесь, в моей спокойной Верховне, крепостной убил пана Кароля.
Эвелина умолкла на мгновение, выжидая реакции Бальзака. Он только выпрямился и скрестил руки на груди. Неслышными шагами вошел Леон. Принес канделябры с зажженными свечами и поставил их на камин.
— Притвори окно, — приказала Эвелина.
Леон на цыпочках выполнил приказание и бесшумно исчез за дверьми. Эвелина посмотрела ему вслед и, щуря глаза от света, продолжала:
— Вас возмущает Кавеньяк, а как же иначе держать в повиновении это быдло? Я не верю в их честность, Оноре, не верю в порядочность. Я не верю своему лакею. Я чувствую его ненависть. И на ночь я запираю двери спальни, а с собой ношу — видите что? — Эвелина вытащила из-за спины большой черный ридикюль, раскрыла его и поднесла к глазам Бальзака. — Видите?
В ридикюле лежал маленький пистолет. Двумя пальцами Эвелина заперла ридикюль и отбросила его.
— А вы осуждаете Кавеньяка. Мы в России восхищены его порядочностью, Оноре. Мы благодарим бога за такого монарха, как царь Николай. Каждое утро я молюсь за его здоровье, Оноре. Он для нас, дворян, истинный отец и благодетель.
Эвелина багоговейно возвела глаза к потолку, точно в самом деле готовилась сотворить молитву. А он все сносил. Его пугало равнодушие, сомкнувшее его уста. Впрочем, потом он догадался. Это было не равнодушие, а усталость, страшная, нечеловеческая усталость. Неожиданно он увидел в простенке между окнами свой портрет. Остроязыкие огоньки свечей освещали лицо. Он видел себя в зеркале напротив и сравнивал свое изображение с портретом.
«Боже мой, что со мной стало!» — подумал он с глухой скорбью. Что он мог сделать? В простенке, окаймленный золотом рамы, улыбался представительный мужчина, исполненный силы и уверенности в себе. Движением головы он точно отбрасывал невидимые преграды и утверждал свою волю, свое неоспоримое превосходство над миром.
А в зеркале усталый человек, с припухшим лицом и спутанными волосами на голове, сидел на диване и слушал Эвелину Ганскую. А Эвелина? Ее он тоже видел в зеркале. Она тоже изменилась. Разве это та Ева, с которой он встретился в Невшателе?
— Постарели мы с вами, Ева, — сказал он просто, — года идут.
Она замолчала, обиженная и удивленная. Она не могла понять его замечания. Что это — чудачество или, быть может, издевка? Впрочем, для нее это все равно. Она решила не обращать внимания. Сделав вид, что не слышала обидных слов, она продолжала:
— Может быть, Оноре, вы и обо мне будете дурно думать? Ведь я согласилась, чтобы за убийство Кароля двадцать мужиков, приговорили к пожизненной каторге, а убийца — кстати, вы, вероятно, помните его, мы встретили его в степи в прошлом году, молодой, кудрявый, — должно быть, уже казнен. — Так вы и обо мне дурно думаете, Оноре?
Эвелина ждала ответа. Он вспомнил. И в самом деле. Статный русый юноша стоял у воза. Неужели он казнен? Неужели? За что? А, за убийство. Ева же рассказала. Юноша убил управителя. Бальзак вспомнил и управителя. Отвратительный бездельник. И вот юноши нет. Он никогда его не увидит. Бальзак вспомнил и невесту юноши — горничную. Он хотел спросить Еву и о ней, но вовремя удержался. Вспомнилась ссора в Киеве.
Эвелина по-своему истолковала раздумье своего друга. Может быть, не стоило рассказывать ему об этом. Он и в самом деле осудит ее. Такая мысль родила гнев. Хорошо. Если так, она еще больнее досадит прекраснодушному Бальзаку. Она не покажет, что разгадала причину его молчания.
— Оноре, вы не можете вспомнить этого юношу? Я помогу вам. Это внук старика, крепостного, растрогавшего вас своей игрой на скрипке. Кстати, он также был осужден, но бедняга не выдержал розог и умер в пути. Мужики притащили его в село. Поп запретил хоронить его на кладбище, его погребли за околицей.
Бальзак впивается глазами в Эвелину. В глазах его зловещие огоньки.
— Что с вами, Оноре? Что случилось?
Он прижимает ладони к сердцу и опускает веки. Одним движением губ, без голоса, он отвечает:
— Ничего, ничего. — А сердце разрывает нестерпимое отчаяние.
Как может Ева, его Северная Звезда, как может она так спокойно говорить о человеческих страданиях? Ему стоит многих усилий сдержать себя. Он покоряет разуму свои взволнованные чувства и, не отнимая ладоней от сердца, молчит. Так ему легче. Молчание успокаивает боль, излечивает раны.
Эвелина вздыхает. Трогает рукой кружевную шаль. В словах ее Бальзак улавливает искренность.
— Какая страшная и печальная встреча у нас, Оноре. А ведь мы собираемся пожениться.
Он еще не может толком сообразить, что хочет сказать этим Эвелина. Но разве не довольно с него, что она произнесла слово «пожениться». Отчаяние, как облачко, унесенное ветром, исчезло. Стихла боль в сердце. Он протягивает руку к Эвелине, сползает с дивана и становится на колени. Он обнимает се ноги и прижимается к ним щекой.
— Ева, — шепчет он, — я мечтал о тебе все дни и ночи. Я летел к тебе мыслью и чувством. Ты мой маяк, Ева, как корабль среди бурного моря, искал я тебя, непогода изорвала мне паруса, меня захлестывал девятый вал, но ты светила мне в ночной мгле, и я приплыл к тебе, мой маяк, моя нежная звезда.
Она склонилась над ним и ласково гладила по голове. Взволнованно слушала и, когда он умолк, поцеловала высокий, изборожденный морщинами лоб.
Болезненное воображение подсказывает Бальзаку, что это счастье, но душа ощущает адскую пустоту. Когда он горячими губами припадает к губам Эвелины, это чувство не оставляет его.
Перед рассветом он просыпается в своей комнате. Все здесь, как год назад. Он останавливается у окна и долго стоит, опершись локтем на холодный мраморный подоконник. Так, задумавшись, он встречает рассвет. Ласковое солнце входит в большую комнату неслышно и нежно. Оно притупляет отчаяние и зажигает в сердце искру надежды. Бальзак отступает от окна и сгибается над чемоданом. Из глубины его он достает черный футляр. Кладет на стол и раскрывает. На голубом бархате лежит хрупкая маленькая скрипка. Бальзак долго стоит над нею. Беспокойные мысли омрачают его высокий лоб. В открытое окна влетает ласточка. Она подпрыгивает на подоконнике и весело щебечет.
Начиналась новая жизнь. По крайней мере, так он хотел думать. Самые мысли эти утешали его. Он разложил на столе рукописи, набил ящики чистой бумагой, надел кашемировый халат, подпоясался золотой цепочкой; ему принесли кофе, попробовал — такой же, как в Париже. Положил перед собой томик Расина. С утра решил читать, потом писать, обедать с Эвелиной, после обеда вместе гулять! Вечером снова за работу. Безделью конец. Дело женитьбы — решено. А потому — за работу: деньги сами с неба не упадут. Эвелина решилась. Имение она передаст Ане, если, в конце концов, не разрешат пользоваться доходами с него за границей, и выедет в Париж. Пусть только поутихнет там революционная буря. Оноре понимал: Эвелине надо обеспечить существование прочное и богатое. Что может принести деньги? Он перелистывал страницы красноречивого Расина и думал об источниках богатства. Театр! Только театр. Кашемировый халат приятно студил тело. Золотая цепочка плот но подпоясывала. Бумага была первосортной. Перья — парижские, чернила тоже. Кофе стоял тут же. Все было как следует. Однако не все. Он кусал перо, читал Расина, немного поскучал над Бомарше, перелистал несколько страниц Вальтера Скотта, раза два подходил к окну. Следил за облачком. Любовался степной далью. Право, это настоящая прерия. Лучшую не мог бы выдумать и Фенимор Купер. Он снова сел за стол. Напрасно. Напрасно. Тогда он выпил весь кофе и еще раз взялся за Расина. Под окном играли воробьи. Ах, надоедливые шалуны!
Через несколько дней он уже не нашел в будуаре Эвелины своего портрета. Он понял — Эвелина не хотела наглядных сравнений. Оригинал был здесь. К чему же портрет? Художник Луи Буланже, автор
