- Вы улыбались и какую-то маленькую штуку к уху прижимали, - продолжал шептать Прот. - Может радиоприемник? Бывают маленькие?
Зашуршала трава. Подхватив карабин, Катя мигом скатилась с брички. Из кустов, пригибаясь, выбежал прапорщик:
- На дороге верховые!
- Прот, буди Пашку. Только тихо. Лошадей успокойте, придержите.
В бинокль было видно, как по дороге двигался десяток всадников.
- Вроде петлюровцы, - прошептал Герман, передавая девушке бинокль. - И откуда они здесь взялись?
Катя пожала плечами. На дороге было еще относительно светло, всадники в папахах, с винтовками, явно не являлись припозднившимися хуторянами, возвращающимися с рынка. Хотя хуторяне здесь тоже, того... Хрен их разберет. Знамя бы с собой возили, что ли? Что за время безумное? Красные, белые, национальные, бандитствующие идейно и просто так, из любви к искусству. Еще немцы и поляки.... Вот немцев Катя, пожалуй, узнала бы. Фрицы они и есть фрицы.
- Думаете, по нашу душу? - взволнованно прошептал Герман.
Пахло от него потом и пылью. Э, ваше благородие, этак вы нам и педикулез разведете.
- Узнавать, какого хрена им не спится, мы не станем. Пусть себе едут, - прошептала Катя. - Вы, Герман, идите умойтесь, и отдохните пару часиков. Потом тронемся. В строго противоположную сторону. Чтобы 'пробок' не устраивать...
Глава 7
'Я обернулся, махнул фуражкой.
- Огонь!'
А.В.Туркул (Дроздовцы в огне).
'Убивать людей дурная привычка.
Вот взять, к примеру, меня...'
Из воспоминаний пулеметчика трех войн,
инвалида Степана Квадриги. (К).
Десять шагов к лошадям, пятнадцать к старому вязу, потом вдоль кустов и повернуть обратно. Карабин оттягивает плечо, но девять фунтов дерева и металла уже стали частью тела. Сними сейчас карабин - правое плечо заметно задерется. Тем более, подсумок, висящий на левой стороне ремня, немедленно потянет вниз. Кобура нагана его почему-то абсолютно не уравновешивает.
- Ненавижу оружие, - беззвучно прошептал в темноту Герман, и, повернувшись через левое плечо, побрел обратно к лошадям. В спину из зарослей насмешливо каркнула кваква . Прапорщик помотал головой, отгоняя птичью насмешку и заодно отпугивая вялого в предутренний час комара. Надо бы еще тем странным папоротником натереться. Как ОНА научила. Все-то ОНА знает, все умеет. Чудовище.
В чаще опять вскрикнула полуночница-кваква. Смейся-смейся. Да, одичал Герман Олегович, только карабином на плече от загнанного зверя и отличается. Варвар, кочевник, цыган, бродяга.... ' Да, скифы - мы! Да, азиаты -- мы, с раскосыми и жадными очами...'. Неведомыми путями дошли до Изюма манерные новомодные строки. Насчет очей перебор. Тут мы с утонченным Александр Александровичем не сравнимся. Очи самые банальные, невыразительные, и заглядывать, затаив дыхание, в такие глазенки никто не будет. Не чарует взор дезертира-прапорщика. Посредственен-с.
Герман вынул из кармана очки, посмотрел на просвет. Серп луны насмешливо подмигнул сквозь треснувшее стекло. Прапорщик зачем-то протер очки, сунул обратно в карман шинели. Как там Она сказала? 'Вы, ваше благородие, или дужки нормально подогните, или принимайте сей интеллигентный вид исключительно ввиду близости миловидных селянок. В работе вас окуляры только смущают. Стреляете вы и без оптики неплохо'.
Жестоко. ОНА вообще самый жестокий человек, который встретился на твоем, Герман Олегович, пути. Хм, на тропе шатаний и страхов. Насчет смехотворности ношения очков, ОНА, бесспорно, права. Левый глаз, не смотря на всю смуту последних лет, видит ничуть не хуже, чем в детстве. Права, абсолютно права. И стреляете вы, товарищ Герман, вполне исправно. Ни очиститься уж, ни отмолить. Сколько душ на совесть принял? Считать страшно, да уже и незачем. Помнишь только тех, кого в упор бил, чьи глаза увидел.
Герман на миг зажмурился, осторожно погладил по шее сивую кобылку. Лошадь сонно, но дружелюбно мотнула головой. Лошади присутствие бывшего прапорщика принимали благосклонно. Не хуже, чем Пашку, со всем его кузнечно-пролетарским опытом и смехотворной заносчивостью потомственного 'человека труда'. Вообще, последняя дискуссия на товарища Павла произвела некоторое впечатление. Разговаривать начал нормально, даже 'вашбродь' прибавлять забывает. Разве что потрогает фингал под глазом, похмыкает. Пашка, при всей своей малообразованности, парень отходчивый. Даже забавно, у самого Германа синяк вокруг глаза уже пожелтел и почти рассосался, а у Пашки свеженький, лиловый. Ну, прямо классово близкие субъекты. Сближение политических платформ, так сказать. Опять ОНА. Сблизила. Ведьма проклятая.
Да, дикий табор. Вся Россия ныне немытая, на плохоньких лошадях, в обносках, во вшах и тифу. Движется бесцельно, калеча своих и чужих, перемалывая миллионы душ жерновами революции и одичания. Топит, сжигает, стреляет в затылки и раскрытые рты, насилует и измывается. Может, и действительно, - захлестнет испуганную Европу, хлынет неудержимо к Ла-Маншу и Гибралтару? Оставит на Елисейских Полях и площадях Мадрида кучи навоза, обрывки бинтов и россыпи пустых гильз. Качнется мир на Запад, начнут путь бесконечные орды новых варваров. Ведь уже начали? И будет на козлах миллионной по счету брички горбиться бывший г-н Земляков-Голутвин, в шинели без хлястика, с обшарпанным карабином поперек колен. И будет свежий ветер Атлантики болезненным ознобом пробираться в прорехи шинели.
Герман зябко передернул плечами. Под утро стало прохладно, сквознячок, пусть и не атлантический, лез под потертую шинельку, ковырялся призрачным пальчиком в двух дырах на левом боку. Нужно было быть попроще, без апломба, солдатскую шинель брать. Позарился на летнюю офицерскую, как же, - всё былые чины и звания не забываются. Лучше бы дыры заштопал, да нитки от сорванных погон срезал. Чересчур простуженные и ободранные варвары священного ужаса Европе не внушат.
Шинель с теплого трупа Герман содрал третьего дня. Не погнушался -, может, от шока, а может, уже осознал: - дороги назад не будет. На разъезд наткнулись в сумерках...
...- Отвыкла я от седла, спина болит, - пробормотал Катя, привязывая повод к задку и запрыгивая на бричку. Прот подвинулся, и предводительница с облегчением вытянула длинные ноги в когда-то красных, а ныне буро-серых сапогах. Гнедой, фыркая с таким же облегчением, потрусил следом за бричкой. Двигались целый день, в основном по узким лесным дорогам. Лишь в полдень пришлось отсиживаться в зарослях у реки, пережидая, пока по шляху проползут медлительные возы. Секретов из плана каомпании Екатерина Георгиевна не делала: уйти подальше от Бабайских хуторов, сёла обходить, на глаза никому не попадаться. Цель - к завтрашнему вечеру выйти к Мерефе. Там командирша собиралась прогуляться в больницу, проведать одного знакомого. 'Апельсинов занести, про жизнь поболтать'. Про апельсины ни Герман, ни Пашка не поняли, но общий замысел командирши уяснили.
- Екатерина Георгиевна, может, этот писклявый уже и не там, - сказал Пашка. - Может, он на хуторах отлеживается. Он же бандит, ему в больницу не с руки. В Мерефе, должно быть, сейчас белые. Они, ясное дело, всё одно гады, но друг друга не шибко любят. Не, не сунется он в больницу.
