– Максим Андреевич, послушайте меня. Мы с вами провели вместе несколько дней и ночей – и все! А вы так говорите, будто мы с вами именно сейчас, в этой самой машине, обязаны решить все на десять лет вперед. Я молода, вы – не очень. Вы не хотите быть с кем-то, я – тоже, поверьте.
– В это трудно поверить.
– А вы попробуйте. У меня есть свои причины, вот в чем дело. Не будем придавать слишком большое значение происходящему, да? И, обещаю, если я уж и захочу замуж, то не за вас, ладно?
– Хорошо, давайте будем просто жить дальше, – с неохотой согласился он, будто это, жить или не жить дальше, действительно зависело от его решения.
Он был большой маленький мальчик, которому хочется до одури облопаться черешни, но так, чтобы живот потом болел у кого-нибудь другого. Просто будем жить дальше! Ха, это уж по-любому. И моя жизнь, кстати, состоит не только из Журавлева. Я даже могу сказать, что, когда покидала его машину на Пушкинской, была ужасно рада остаться одна. Я устала от этого странного гнетущего чувства тревоги, этого постоянного желания посмотреть на него. И странного ощущения пустоты, дырки посреди себя, подобной ране такой большой, что воздух свободно проходит сквозь меня, не оставляя возможностей для свободного дыхания. Я вышла из машины раньше, чем надо, и повернула в сторону бульвара, чтобы немного развеяться. Мне не хотелось, особенно теперь, чтобы он узнал, где я живу. Это был маячок, граница, за которую никому нельзя было перейти. Будем просто жить дальше, да?
– Ника, может быть, тебя все-таки подвезти до дома? – услышала я из-за спины.
Обернувшись, я увидела, как он, к пущей ярости остальных участников движения, остановился прямо на бульваре, около меня, включив аварийку. Машины сигналили, из них высовывались головы со стрижками разной длины. Какой-то лысый мужик на маленькой «Шкоде» все-таки просочился мимо нас, проехав по тротуару.
– Езжай, а то тебя сейчас линчуют, – помотала головой я. – Я хочу прогуляться.
– Подожди, я запаркуюсь где-нибудь, – растерянно пробормотал он. – Прогуляемся вместе. Хочешь, где-нибудь посидим.
– Поезжай, Максим. Поезжай, пожалуйста. Так будет лучше... для нас обоих.
– Эй, телок в другом месте снимай, козел! – крикнул молодой парень в спортивной форме, пробираясь на своей «BMW» по тротуару. «BMW» не влезала, парень зверел. – Нашел место.
– Максим! – умоляюще посмотрела на него я.
Если бы он остался, если бы вышел со мной, я бы не знала, что делать. Мне и так сложно было делать вид, что мне на все наплевать, у меня почти не осталось сил. В конце концов, это был мой день рождения, и где-то в другой жизни я бы могла провести его с Журавлевым, в маленьком кафе, с тортом и свечой, смеясь и улыбаясь. В другой жизни я бы не хотела остаться одной.
– Ладно, увидимся в понедельник, – бросил он и, сжав губы, уехал вдаль.
Я сделала несколько шагов по бульвару, плюхнулась на лавочку и прижала ладони к лицу. Было холодно, ветрено, еще более промозгло, чем в Самаре, и бульвар стоял почти пустым. Парочка старичков с маленькими, одетыми в попонки собачками не в счет. Я несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула, с трудом подавив желание расплакаться, встала и пошла в сторону переулков, подальше от этого места. Мне нужно было срочно увеличить дистанцию между мной и ним, чтобы утратилась эта ненужная связь, чтобы меня не тянуло к нему. Я достала телефон из кармана и посмотрела на него по-другому, новыми глазами. Я боялась, что Журавлев мне на него позвонит. И еще больше боялась, что не позвонит. Кажется, я реально начала сходить с ума.
– Не хочу ждать звонков, ни за что, – помотала головой я и отключила аппарат.
Это было просто, нажал кнопку – и свободен. Нажал кнопку – и ничей. Кто может мне позвонить? Этот номер знает только Варечка, которая, кстати, не в курсе того, что у меня сегодня за день, я ей не говорила. Я ненавижу праздновать день рождения, в моем доме это празднование всегда было омерзительно, фальшиво. И папа всегда напивался, брал меня за подбородок, смотрел мутными глазами и говорил: «Ничего себе выросла коза». И хотелось залепить ему пощечину и убежать. Собственно, что и было сделано... А больше звонить было некому. Кроме Максима. А ему – незачем. И не будет он звонить, я знаю. У него характер нордический, спокойный. Сейчас, в одиночестве, он снова обретет равновесие и возможность принимать взвешенные решения. Отношения? Боже, нет. Просто жить дальше.
– Варечка! Ты дома? – спросила я, зайдя в темную, воняющую красками и растворителем прихожую. Похоже, в доме не было никого, что было достаточно странно. Когда я уезжала, у нас поселились сразу две компании студентов, в обеих комнатах, и Варечка перетаскивала свое художественное добро в мои апартаменты, чтобы предоставить полагающийся гостям сервис. Правда, может, все они еще гуляют где- то?
– А, это ты! – раздался тихий голос из кухни.
Я моментально нахмурилась, такого голоса у Варечки быть не должно.
– Вот ты где. А чего в темени сидишь? – спросила я и только тут заметила, что Варечка, кажется, не совсем трезва. – Что, пьешь?
– Пью, – согласилась она, протягивая мне стакан. – Приехала?
– Как видишь. Или я на лошадь белую похожа? – хихикнула я. – Думаешь, я тебе снюсь?
– Это возможно, – согласилась Варечка, которая была нехороша, ой как нехороша. На ней был надет какой-то старый драный, испачканный красками халат и лосины, руки дрожали, а волосы, кажется, не расчесывались пару дней как минимум.
– Ты вообще-то как тут? Где гости?
– Выперла, – заявила вдруг она.
Я плюхнулась на табуретку, изумленно таращась на нее. Такого я вообще не могла припомнить, чтобы Варечка прогоняла гостей.
– Что они сделали?
– Они придурки все, – заявила она, прикуривая папиросу.
Я с удивлением отметила, что это – «Беломор». Откуда, интересно, он у Варечки? И зачем? Я-то прекрасно знала, для чего он используется, но Варечка, что называется, замечена не была. И «Беломор» оказался обычным, табачным, безо всяких глупостей.
– Давай я тебе своих дам, – вздохнула я. – Горе ты мое. На неделю оставить нельзя, с ума сходишь. Дорисовалась?
– Рисуют на заборах, а я... впрочем, говно все это.
– Что случилось? Можешь ты мне сказать? – всплеснула руками я. – Тебя кто-то обидел? Да?
– Да! – кивнула она и потянулась за бутылкой какой-то мутной, сомнительной жидкости. – Бог меня обидел. Талантом. Пачкаю только, а не пишу.
– Глупости. Ты очень талантлива, – запротестовала я. – Я тебе говорю.
– Ты? – вдруг сощурилась она. – Ты мне это говоришь? Человек, который Гогена от Модильяни не отличит?
– Почему не отличу? Могу и отличить. Шансы на это – пятьдесят на пятьдесят.
– Да что ты? – фыркнула она. – Я говорю тебе – я бездарность. Меня надо только на помойку выкинуть. Я ничего не могу! Ничего! Даже ребенок напишет лучше.
– Надо всю жизнь потратить, чтобы научиться писать как ребенок, – вдруг сказала я. Вспомнила какую- то цитату из Варечкиных рассказов, а откуда и чью – хоть убей не помню.
– Что? – ахнула она. – Что ты сказала?
– Ну...
– Это потрясающе! Ты, ты сказала это. Запомнила? Да, ты права, и Пикассо прав. Вот уж точно, устами младенца. На, выпей. Как ты съездила? – вдруг совсем другим тоном спросила она. Протянула мне стакан с мутной подозрительной жидкостью и посмотрела почти нормальными, живыми, хоть и хмельными глазами.
Я взяла стакан, принюхалась. Содержимое стакана никакого доверия не вызывало, но сегодня же День Рождения, а значит, время делать глупости. Как же, в сущности, мало я сделала в жизни глупостей. Ушла из дома и не вернулась, не могу выкинуть из головы собственного босса – вот и все, пожалуй. Ну, еще и Мудвин, но там глупостью было дышать с ним одним воздухом. Но нормального человеческого безумия, какой-нибудь страстной глупости, хохота и бегания по асфальту босиком – всего этого в моей жизни не
