было. Не считая Самары, конечно. Но подруга на кухне, убитая собственной творческой несостоятельностью, со стаканом жуткого портвейна и с «Беломором» в зубах, – лучшая глупость на день рождения, которую я только могла себе позволить. Гулять так гулять!
– Я с ним переспала, – сказала я, опрокинув содержимое стакана в горло. Пустая дыра в груди моментально воспламенилась, дыхание стало частым, горячим, а голова – дурной. Я знала, что только тут, в нашем с Варечкой зазеркалье, я могу сказать вслух то, в чем боюсь признаться даже самой себе. – Он может разрушить мою жизнь.
– Да... – протянула Варечка и долго, молча смотрела на огонек папиросы. – Ты, оказывается, из наших. Не рыба.
– Не рыба, – согласилась я. – Я и сама в шоке.
– Звезда в шоке! – рассмеялась Варя, а потом закашлялась, подавившись дымом. – Пошли, покажу.
– Пошли, – кивнула я и встала, пошатнувшись. Все-таки надо в доме держать хоть какие-то закуски, если планируешь пьянствовать. У Варечки было шаром покати, «Беломор» не в счет, все деньги последних недель она спускала на краски, так что питалась она (и я) тем, что бог и приезжающие гости столицы пошлют.
– Только ничего вообще не говори. Просто смотри, – сказала она, открывая святая святых, мою собственную комнату.
Я поразилась тому, как много тут изменилось за прошедшие несколько дней. Занавеска с окна была сорвана и болталась грязной тряпкой на паре последних крючков.
– Для света, – пояснила она. – Дневной свет – самое важное.
– А! – кивнула я, подумав, что приводить комнату в жилой вид придется долго.
– Ну, встань сюда, – скомандовала она и потребовала от меня зажмуриться, пока она не даст команду.
Я стояла с закрытыми глазами, чувствуя Варечкины перемещения мимо меня, и думала, что сейчас придется реагировать, а я совершенно не знаю как. Что сказать человеку, который поражен страстью, который болен, который боится и ждет чего-то? Просто стоять и делать лицо? Сказать что-то жутко банальное типа «о, прикольненько!»? Только не Варечке. И, кстати, точно так же я не представляла, как реагировать на собственную страсть. Сейчас, при выключенном телефоне и уверенности, что нас с Синей Бородой разделяют километры, незнакомые адреса и выходные, нерабочие дни, я смогла начать немного дышать, но было понятно, что облегчение это временное. Стоило подумать о нем, вспомнить его лицо, как хотелось забиться в комочек, спрятаться под одеяло.
– Вуаля! – крикнула Варечка, и передо мной предстало золотисто-багряное пятнистое полотно, на котором были изображены куски карты мира, какие-то линии и закорючки.
– А-а! – невольно выдала я и тут же заткнулась, испуганно посмотрев на Варечку. Та свела брови и посмотрела на меня, но потом махнула рукой.
– Это можно. Следующая. – Она доставала и доставала картины, столь разные и по цветам, и по размерам, внимательно наблюдая за моим лицом, пытаясь высмотреть там что-то, чего даже я сама не понимала.
Я и не знала, что картин – столько. Некоторые вызывали у меня недоумение, от некоторых шла дрожь по телу. Одна из них, фиолетово-серое смазанное облако с расплывчатым, черно-серым словом «пустота», едва читающимся среди разводов, заставила меня вздрогнуть. Кажется, Варечка была довольна такой моей реакцией. До этого момента она только напряженно всматривалась в меня, кусая губы, а тут она подорвалась, вскочила и притащила с кухни бутылку и «Беломор», почему-то оставив без внимания мои сигареты с фильтром. Она медленно разлила алкоголь, сунула мне стакан в руку, проигнорировав мои малодушные страхи и предупреждения, что пьяная я буйная, и позволила мне сесть с сигаретой на кровать. Добрая Варечка.
– Ну что, все на помойку? – произнесла она развязным тоном. Но в глазах ее плескалась паника, какой я раньше никогда не видела. Чего она боится, чего хочет от меня? Или от мира?
Я судорожно помотала головой:
– Ни в коем случае. Дальше. – И тут же поняла, что ответ был правильный.
Варечкино лицо разгладилось, она достала следующую картину, которая заставила меня остолбенеть. Что в ней было ТАКОГО? Трудно сказать на самом деле, но это было нечто. Насчет остальных полотен я не знаю, а это было удивительно. Впрочем, может быть, я просто выпила больше, чем можно, и алкоголь исказил восприятие реальности. На средних или, скорее, больших размеров холсте был изображен висящий в воздухе подоконник, на котором сидела женщина, очерченная легким контуром, и смотрела в окно. Мир за ним был смазан и размыт, как это всегда бывало на картинах Варечки. Смазанный мир был холоден, ветер разгонял капли по стеклу, все было искажено за бликами и влажной мутностью стекла. Женщина была тонка, нервно держалась рукой за оконную раму. Она склонила голову и смотрела туда, на этот холодный мир, и на ее губах играла смутная улыбка. «Мой друг, художник и поэт...»
– Ты нарисовала меня? – прошептала я, не в силах оторвать глаз.
– Написала, – поморщилась Варечка. – Сколько можно тебя учить?
– Это я?
– Ну да. Ты. А что, так похоже? – хмыкнула она. – Тут же одни линии и мелкие мазки. Мать, ты вообще как себя признала? По худобе? Надо было слоненка сделать.
– Это я, – вздохнула я. – И как только ты все это узнала? Обо мне?
– Тоже мне, великая тайна. Сначала я думала изобразить тебя рыбой, но потом подумала, что и так выйдет хорошо. Правда, теперь я бы добавила зеленого. Лучше бирюзового. Значит, говоришь, он разрушит тебе жизнь? Ты говорила, что он – Синяя Борода.
– Разрушит обязательно, – пожаловалась я. – Не хочу любить. Не буду. Может, сбежать?
– Снова все сначала? – цыкнула она и прикурила «беломорину». – Да и не сможешь ты.
– Не смогу, – грустно согласилась я. – Мне слишком нужно снова его увидеть. Может, есть какое-то противоядие? Я боюсь идти на работу.
– Почему?
– Любовь для него – самая ненужная вещь на свете. Ему хочется секса, и все. Это понятно, он же мужчина. Но если он поймет, что я чувствую хоть что-то, он сбежит. У него сын – глубоко пьющий человек и дочь, которая с ним не разговаривает. И бывшая жена. А мне хочется сидеть на подоконнике и смотреть на дождь. И улыбаться... вот так... – Я ткнула пальцем в картину.
– Как я тебя понимаю, – согласилась Варечка, и через некоторое время наш разговор принял традиционное для пьющих направление. Он был, конечно, далек от «ты меня уважаешь», но я призналась Варе, что у меня день рождения, что я, кажется, ненавижу себя за слабость, которая так некстати открылась во мне. Мы выпили еще, я отдала подруге свой мобильный телефон на хранение, чтобы сдуру и спьяну не позвонить Синей Бороде. А еще я потребовала отдать мне мою картину.
– Я без нее не смогу теперь жить. Я теперь как Дориан Грей, в ней часть меня самой. Ты обязана мне ее отдать.
– Продать? – уточнила Варечка с ухмылкой.
– Любые деньги, только в рассрочку. Лет на десять, – потребовала я, и мы расхохотались.
– Бери даром, как подарок. На День Варенья.
– Ой, ну я не могу, – фальшиво ломалась я, намертво вцепившись в картину.
Честно говоря, из всего того художественного хаоса, что был мне представлен, только эта картина и была действительно картина. Ну... на мой взгляд.
Уже совсем ночью, сидя на кухне втроем – я, она и картина, мы говорили о чем-то мимолетном, малозначительном и пили чай. Варечка потребовала заказать на дом пиццу, вставила в нее копеечную декоративную свечку и подожгла ее.
– Пицца для именинницы, – прокричала она. – Сейчас сожрем ее и поедем по мужикам.
– Поехали, – согласилась я, кусая пиццу, не имея ни малейшего представления о том, каких именно мужиков она имеет в виду.
Но мы действительно поехали и всю ночь и, кажется, день сидели на какой-то мансарде в арбатских переулках, слушали, как поют под гитару в напрочь прокуренной комнате, а к утру там же и уснули. Могу сказать со всей ответственностью, что этот затянувшийся на все выходные день рождения был лучшим в
